Весталка

И вторую вагонную ночь я не спала. Лежала, слушала стук колес, ночной крик паровоза. Колеса же будто твердили: убьют — убьют.. убьют — убьют.. убьют — убьют.. Боялась ли я? Нет. Ничего не боялась.. Боятся, может быть, или совсем маленькие, или совсем старые, дорожащие жизнью.. Впрочем, не знаю. Было только нестерпимо чего-то жаль. Жалела мать, отца, прошлую жизнь. Даже недавнюю. Вот проклинала страшную работу в челюстно-лицевой палате, кляла голодуху, рынок, ларек-закусочную, — теперь выходило, и то была вроде бы райская жизнь. Садили картошку, копали землю в своем дворе, я была дома, с матерью. Как она теперь? Мысль и днем не оставляла меня, ночью же становилась невыносимой, жгла каленым угольком. Наверное, она сейчас не спит, ходит по комнате или даже по двору, — когда ей было слишком уж тяжело, мать не могла находиться в

102

комнате, уходила на улицу, и я видела, как она бродит взад и вперед по площади двора, взад и вперед, от ворот до крыльца.

Ее всегда преследовал страх одиночества, и она не умела быть одна, до войны никогда не оставалась, не могла одна спать. Как же она теперь? Я видела сейчас, как мать в короткой рубашке сидит на кровати, похожая на большую толстую девочку, ждет рассвета, с рассветом она засыпала, могла немного уснуть. Как же она теперь будет жить? А я, бывало, на нее сердилась. Считала материну болезнь прихотью. И опять лишь сейчас, ночью, в этом черном вагоне, поняла, что людям таким, как она, живется всегда донельзя трудно, больно, и никуда они не могут уйти, деться от своей души, чувствительности и боли. НИКУДА..

А потом меня мучила уже совсем сумасшедшая мысль: «Что, если все: темный, трясущийся в грохоте вагон, жесткие нары, солома, неприятно долетающее до меня дыхание Лобаевой и даже ВОЙНА — все жуткий, дикий, беспросветный сон, потому что наяву просто не может и не должно быт ь такого, как не может быть людей без лиц, без ног и рук, не может быть челюстно-лицевой, танков, вереницами плывущих убивать и на убой, ничего такого не мо жет быт ь — это сон, кошмар и — надо только вскочить, изо всей силы грохнуться головой о стену, лучше всего о балку, чтоб больнее, — и все это враз исчезнет, как наваждение, исчезнет, и я проснусь наконец в своей комнате, в своей мягкой постели, дома, услышу из соседней комнаты родные голоса матери и отца. Мысль была сумасшедшая, и все-таки я всерьез обдумывала ее, пока не поняла, что если и возможно, то лишь нечто обратное — уснуть и все это светлое увидеть

ощутить во сне.

спать не могла. Болели бока, ныли руки, в вагоне гуляли сквозняки. Тогда я встала, приоткатила дверь. Запредельная ночь была над сумрачными равнинами и лесами, нигде ни огонька. Ручкой вниз висела Медведица. Хороводом призраков мельтешил и бежал от поезда ближний лес, а дальше под равнодушно-спокойной тьмой было само молчание. Может быть, в этот

103

момент я почувствовала все бесконечное, неохватное, не подвластное никому безучастие природы. Может быть... Хотя и не верила, не могла поверить до конца и сейчас в ее безразличие к нам, к нашей судьбе и сущности. Приглядевшись, я обнаружила над бегущим лесом едва-едва прочеркнутый месяц. Такого тонкого, слабого месяца я не видела никогда. Он был как начало чьей-то жизни, судьбы. Теперь месяц двигался вместе с поездом, и тусклая красная звездочка гналась за ним — не могла догнать. Мне подумалось, что это, наверное, Марс. Он был неведом мне, я только знала, что он красный. И еще знала: это планета. А Марс — бог войны. Звездоч-ка была в самом деле воспаленная, зловещая, как выпавший уголь. Я подумала — вдруг и там, на этом Мар се, идет такая же всемирно жестокая война: мыслящие существа грызут, истребляют друг друга ради неясного, оголтелого желания захватывать, подчинять, утверждать господство, а может быть, просто упиваться по-злодейски чьим-то горем и чьим-то страданием? Красная звездочка мерцала, будто там вспыхивал, притухал и опять накалялся-горел всепланетный пожар. Да, ее не зря окрестили именем бога войны.. Может быть, все это я думала не так и не столь определенно. Может быть. Но уже тогда, двигаясь в стучащем вагоне, в длинном эшелоне, навстречу войн е, осязала: война — преступление, может быть, самое тяжкое, какое способен совершить человек, и самый большой преступник тот, кто ее начал, благословил, преступник, в миллионы раз больший, чем жалкий душегуб, кто такой вот, едва месячной, ночью выходил на дорогу с шиповатым кистенем, с топором за опояской..

Глухо качало. Кренило на поворотах. И все тем же хороводом призраков перебегали в едва видном свете месяца березы и сосны — вели свои тайные ночные игры, тоскливым басом вопил и стенал впереди всезнающий паровоз ФД, будто изнемогал от крика.

Э-э-э-ху-ы-ы-ы... А дальше слышалось его учащенное, торопливое дыхание.

Окаменелая, холодная от ветра, с мокрым лицом — я не замечала, что

104

плакала, — легла на нары, заползла поглубже, шелестя и хрустя соломой, укладывалась, укрывалась шинелью. Слышался злой шепот Лобаевой: «Чего шляешься? Прижми задницу — и спи!» Сама она спала еще хуже меня, вставала по десять раз за ночь. Говорила всем — простыла на погрузке, мучается циститом. Но сестры на ушко еще в госпитале передавали, что Лобаева «привезла» с фронта и никак не может разделаться, а может, добавляет по гулянкам. У Зины везде были какие-то подруги, с которыми она, плача, лобзалась на перроне. Кто их сюда пустил, как — непонятно. Я не любила Лобаеву с ее вывернутым ртом, прилипчивыми глазами. Я часто ощущала на себе этот жадный взгляд, не могла его понять. Лобаеву вообще понять трудно: то всем хамит, ругается, кроет матом, то вдруг добрее доброй, и все: на, возьми — ничего не жаль. Говорили, детдомовка. Да мало ли что.. Вот однажды подошла ко мне — я стояла в коридоре у окна, еще там, в госпитале, — ни с того ни с сего, крепко обняв, погладила со словами: «Какой у тебя задок кругленький!» Уставилась на нее. Она улыбалась, сжав зубы, змеиной улыбкой, оглядела с ног до головы и ушла. Еще помню, встретив в вестибюле, на лестнице, останавливала, звала «на вечерок», обещала с кем-то «познакомить». Меня она почему-то звала то «Мура», то «Кошечка».

Совсем уже засыпала, когда услышала скрежет сдвинутой двери. В проеме смутный силуэт. Кто? Скорее всего, Слепухина. Поезд шел, должно быть, по какой-то насыпи перед рекой, передние вагоны уже грохотали по мосту, когда силуэт с тонким криком перевесился через балку, исчез..

— Де-воч-ки-и! — закричала я, взлетая с нар. Подскочили к двери.

Далеко внизу что-то все еще падало, катилось, явно разбитое, неживое.. Это была Слепухина.

Наутро все узнали новое слово «чепе». Его назойливо повторяли по эшелону. В вагон явился сам начальник госпиталя подполковник Неверов,

105

комиссар Дашевич, начмед Оганесян, какой-то еще неизвестный лейтенант с планшеткой. Нас опрашивали и словно судили. Растерянно тряслась Вера Федоровна: «Ой, что это? Как она могла! Как это?!» Капитан Дашевич произнес обвинительную речь. Она у него как-то не получалась. Мирный, добрый, спокойный человек, он не умел обвинять, хотя слова были: «Не воспитали! Недоглядели! Проявили политическую близорукость!» Зато начальник грозно дополнял, блестел очками, стучал по ящику. Глаза за толстыми линзами очков казались сырыми, угрожающе огромными: «Прошляпили! Не увидели дезертира! Неизгладимый позор для всей части! Черное пятно на весь персонал!»