Весталка

— Степан Анисимыч! Ну, подбросьте еще черпачок! Какая каша вкусная!

98

— А придешь вечером картошку чистить?

Девчонки-сестры толкались у вагона, хохотали. Иные — вот диво — глазки строили этому старику. Все старше тридцати казались мне тогда стариками.

— На! Не жалко... Подставляй котелок. Давай масла плесну. — Щедро кидал жир маленькой чумичкой. — Можешь и не приходить — раз жадная.. Эшь, какая!

— Как это?

— А все вы, девки-бабы, жадюги..

— Вот еще...

— Конечно... За каждую свою конопушку с мужика стрясти норовите.

я вот ничо не беру! Конопушек-то у меня вона сколь: решетом сеяно!

— Ну ты, Василиса (это Платоновой)! Подставляй котелок. Ух, какая ты добрая! Из деревни, чай? Видать. На ржаном хлебушке, на молочке росла? Гляди не оголодай. Ишь, справная какая... На еще... Корми своих, сама ешь. Ешьте, милые девки. Наводите красоту.. Она у вас вся в одном месте.. сосредоточена.

— В каком? В чем? — «не понимали» сестры.

— Еще растолковывать имя... — грел рыжим взглядом «красное солнышко». Молчал со значением. Улыбка до ушей.

— Как же?

— Вона ваша красота.. С той стороны, пониже спины, где круглея, — ххо-хо...

— Хо-ха-ха..

— Ну, придешь? — глаза полыхали, и верно, кот, не мужик, хоть и старый.

— Ни за что.. Ха-ха-ха.. Вот еще!

— А... Не ходи. В другой раз каши не проси. — У Степана Анисимовича будто и зубы в веснушках. — А вот, девки, анекдот. Приходит, это, женщина к врачу. Ну, такая, в общем, доска, на доске два соска.. Ххо-хо..

99

Вот и жалуется ему. Как бы это, говорит, доктор, мне талею, а то я со всех сторон поглядеть — ровная.. И так, говорит, по неделям ничо не ем, а талии все нету, фигуры, значит. Доктор оглядел ее и пишет рецепт: каши овсяной, каши рисовой, каши пшенной. Принимать три раза в день. По глубокой тарелке.. Она на его: вы, дескать, что?? Смеяться решили надо мной?! А он и говорит: «Что вы, женчина? Тонкая талия, говорит, от широкой задницы.. образуется..» Хо-хо.

Анекдоты эти он, кажется, тут же на ходу изобретал.

Чистить картошку к Степану Анисимовичу все-таки ходили. А возвращаясь на следующей стоянке, сообщали чуть ли не с обидой: действительно, чистили, повар даже и не думал лапать, лезть с приставаниями. Только без удержу сыпал свои случаи, анекдоты, их повторя-ли в вагоне, за обедом, большинство я, конечно, не запомнила, кроме одного, как повару заказали уху из стерлядей высокие начальники, а он сварил куриный бульон, под конец положил туда стерлядь, плеснул сколько-то водки и сам подал на стол. Начальство осталось в диком восторге, записало благодарность, осыпало милостями. Эта куриная уха походила на правду, хоть слышала я о ней потом не раз и не от Степана Анисимовича.

Днем в вагонах появлялся комиссар капитан Дашевич с политруком Семеновым, черным маленьким мужичком, на котором вся военная форма как бы с чужого плеча: ремень криво, худая шея из широкого ворота гимнастерки и большой кадык на этой петушиной шее. Комиссар читал инструкцию по противовоздушной обороне. Семенов показывал листы с силуэтами немецких самолетов, и я, кажется, легко и прочно усвоила, какой самолет пикировщик «Юнкерс-87», какой «хейнкель», какой транспортный «юнкере», какой истребитель «мессершмитт». Самолеты на схемах не казались ни страшными, ни опасными. Никто вроде не думал, что с ними встретится. Ну, «юнкерс» и «юнкерс». 87 и 87. Еще 88. Кажется, у первого не убирались шасси, у второго убирались. «Мессершмитт» хотелось переводить по-детски и перевиром, шептали: «Мистер Шмидт». Ха-ха... А там еще у

100

немцев был какой-то «дорнье» — Борнье... «фокке-вульф». Собачьи названия! Дашевич читал инструкцию скучно, тихим, занудливым голосом; за грохотом колес мы многое не расслышали, ждали только, когда кончит. Надоело. Никто из нас не представлял, что такое ПВО, никто не умел и не собирался стрелять, сбивать эти самолеты, — мы госпиталь, мы под защитой Красного Креста? Комиссар Дашевич участвовал в финской, говорил, у финнов были эти самые «юнкерсы» и что даже летали на них немецкие летчики, но зенитчики наши, самолеты-истребители сбивали их моментально.. Только и всего! Потом, правда, следовало, что делать по тре-воге, как укрываться, какой глубины и формы должна быть «щель для укрытия», как транспортировать и укрывать раненых. Как защищаться от ОВ и виды этих ОВ: капельные, газовые, чем пахнут. Запомнила: иприт пахнет сеном, люизит — гнилыми яблоками. Противогазы нам всем были выданы в день отъезда, кучей висели по крючкам, по стене. Иногда мы дурачились, надевали их, стаскивали друг с друга, шалили, как дети.

Когда поезд останавливался и комиссар с политруком уходили в другой вагон, все облегченно вздыхали, начинали судить и рядить. Я брякнула, что Дашевич похож на Карла Двенадцатого, и сравнение сразу приняли, только почему-то стали звать его просто «двенадцатый» и «наш двенадцатый». Вообще, на второй день в вагоне уже текла обычная женская жизнь, кто-то шушукался, кому-то расчесывали волосы, чаще всего Платоновой, заплетали косы, кто-то писал письма (додумались их выбрасывать на ходу, на полустанках, где поезд шел тише и были люди), я тоже писала, просила мать не беспокоиться. Жива, здорова. Никто уже не плакал, — одна Слепухина сидела на нарах, как немая, и ничем ее не могли разговорить, а Лобаева даже зло рявкнула: «Ну, ты, чо сидишь, квасишься, как мымра? Тоску только наводишь.. Пе-ре-жи-вает она! У меня, может, тоже осталось об ком пере-жи-вать!» Слепухина ничего не ответила.

Впрочем, Лобаева на всех рычала, изощрялась в своих шуточках, даже про смирного Дашевича.

101

— Про «хейнкели» рассказывал, а сам только под подолы и глядел. Вон Альку дак облизал всю глазами! А ты чо его приманиваешь? Думаешь, к себе возьмет? Пригреет! Ишь, расселась. Погоди вот, узнаешь на фронте, какие они кобеля! Тебя-то уж точно не обойдут. Образуют — в первый день... — Было в Лобаевой что-то блатное, тюремное в манере выражаться и во взгляде, в развинченной напоказ походке. О прошлом она никогда не говорила. Однажды я попала вместе с ней в душевую. Было это полгода назад. Лобаева удивила меня липким, прицельным взглядом, которым она будто еще раз раздела меня, уже раздетую. Я мылась, отвернувшись от нее, а когда Зина пошла одеваться, вдруг увидела на ее круглых белых и пухлых ягодицах синюю наколотую бабочку. Когда Лобаева шла, бабочка то складывала, то раскладывала голубоватые крылья.

Мне всегда казалось, что Зина меня не любит, презирает, как презирала она с усмешечкой вроде бы всех. Во взгляде ее словно не иссякал насмешливый вопрос: «Да кто ты такая? Кто ты такой?!» В запале, легко ввязываясь в любую свару и ссору, она действительно начинала с этих слов, могла и грязно, с особым каким-то переверченным смыслом выматериться, могла ткнуть кулаком.