Страница 67 из 80
Почти накануне праздника я получил сразу два следующих письма от В. Н. Урванцевой.
«1917 г. 19 марта. Воскресение.
Дорогой Александр Арефьевич!
Сегодня я получила Ваше письмо, как я была ему рада! Как хотелось бы, чтобы Вы скорее вернулись на Родину! Читаете ли Вы мое любимое стихотворение Пушкина „Деревня“? Хочу сказать Вам в утешение: не думайте и не томите себя мрачными и черными мыслями – все ясно и светло, Вы верите мне? Я хочу, чтобы Вы поверили и не мучились. Вы нервны и, по-моему, чутки.
У нас уже есть общий интерес: я безумно люблю музыку – это единственная вещь, которая меня может тронуть – в ней столько изящества и глубины. Видите, я Вам уже начинаю многое говорить о себе. Мы с Вами ведь давно друзья – не так ли? В праздники я остаюсь в Петрограде, к большому горю моих родителей. Мой первый и горячий привет в Светлую Ночь будет послан Вам, мой милый друг!
Жду Вашу карточку. Пишите и не забывайте.
В ответ на это письмо В. Н. и, в частности, о «Деревне» Пушкина, я написал: «Это стихотворение и мое любимое. Кто не знает, что за эти стихи, за этот вопль о страданиях народа, за эту правду, сказанную поэтом Царю открыто, Пушкин был сослан в места не столь отдаленные! Но все-таки, – писал я В. Н., – „по манию“ другого Царя, уже по смерти поэта, „рабство пало“ и народ освободился от крепостной зависимости. Будем желать и верить, что, по словам поэта, „и над отечеством свободы просвещенной взойдет, наконец, прекрасная заря“!»
«1917 г. 20 марта.
Христос Воскресе!
Дорогой Александр Арефьевич!
Шлю Вам свои лучшие пожелания и надежды. В эту ночь, когда первый раз запоют „Христос Воскресе“, буду желать, чтобы на будущий год Вы его слышали уже сами, свободный и счастливый. И Вы, и я, мы оба будем проводить праздник вдали от близких – я остаюсь в Петрограде, и мы с Вами оба будем немного скучать, но не всегда же будет так! Хочу передать Вам через расстояние свою бодрость и радость на светлое будущее!
Передайте мой искренний привет Вашему другу-французу; я очень люблю эту милую нацию. Французы очень живые и остроумные, и язык их самый изящный. Мне хотелось бы написать Вам письмо подлиннее и задать Вам несколько вопросов, но это так трудно исполнить. Я жду Ваших писем!
Всего доброго!
Через неделю я получил третье письмо:
«1917 г. 1 апр. 12 ч. ночи – В. Суббота.
Сейчас 12 ч. ночи Светлой и Великой; мое первое „Христос Воскресе“ Вам, мой дорогой и милый, славный друг! Сегодня мне особенно было грустно весь день, я часто, часто вас всех вспоминала. Что делаете вы сейчас? Разрешено ли вам ночное Богослужение? А мне не хочется никуда идти, и я первый раз, кажется, за все свои сознательные годы, сижу в эту ночь в своей комнате в Петрограде и не пойду никуда. Мне сейчас уже не скучно, я пишу Вам, и на время эта несносная скука отлетела от меня.
Дорогой Александр Арефьевич! Я хотела бы сказать Вам многое, спросить Вас о многом, есть во мне много неясного, чужого и враждебного мне, что меня пугает и отталкивает.
Обыкновенно мало искренняя, я с Вами говорю просто и легко, может быть потому, что я Вас не знаю и как бы пишу себе, но мои письма читаются не Вами одним, а и посторонними, и это мешает, получается фальшь. Вы лучшего обо мне мнения, чем оно должно быть, но виноваты ли Вы в этом? Когда я теряю последние надежды и жизнь мне кажется скучной и ненужной, я вспоминаю Вас, мой добрый друг, и считаю себя эгоистичной и злой. Вы мой живой укор! Вот видите, невольно Вы сделали уже мне много добра.
До свиданья, мой дорогой, славный, милый друг! Ведь мы скоро встретимся с Вами. Пишите мне на Лукоянов, я еду скоро домой.
Сколько затаенной радости дали тогда мне эти письма! Да, когда запели в Светлую Ночь «Христос Воскресе», мое сердце дрогнуло, как всегда, от духовной радости, и я невольно вспомнил в этот момент не только свою семью – жену и детей, но и В. Н. Душою я был с нею.
Быстро, как сияющая радость, промелькнула Светлая Утреня и Величественная Обедня с ее дивным пасхальным Евангелием любимого ученика Иисуса Христа, евангелиста, апостола любви Иоанна Богослова.
Хор наш пел чудесно. Здесь мне невольно хочется привести слова великого певца Ф. И. Шаляпина («Душа и маска») о церкви и о русском церковном пении:
«Какие причудливые сталактиты могли бы быть представлены в планетарном масштабе, если бы были собраны все слезы горестей и слезы радостей, пролитых в церкви! Не хватает человеческих слов, чтобы выразить, как таинственно соединены в русском церковном пении два полюса, радости и печали».
Перехристосовались пленные офицеры с батюшкой и между собою, напомнив этим священным обрядом первые времена христианства.
Церковь опустела, но мне не хотелось уходить… Я гасил последние огни лампадок и свечей, и бледный утренний рассвет уже струился в окна чердака. Я, как зачарованный, смотрел туда… в даль, на восток, где моя Родина и где сейчас там тоже «Христос воскрес!». Святая пасхальная радость в эту ночь должна же и там затушить душевные муки людей, исстрадавшихся от ужасов войны и начавшейся в России «великой, бескровной…»
А что революция в России началась, мы узнали сначала из коротких телеграмм в немецких газетах, а скоро подробности и из присланных в посылках русских газет.
Первая телеграмма была об отречении от престола Государя Императора и Наследника и вслед за ней о таком же отречении Великого Князя Михаила Александровича и об образовании Временного Правительства во главе с князем Львовым. Сидя в плену и не читая русских газет, т. е. не имея возможности следить за внутренними событиями в России, мы были ошеломлены этими телеграммами.
Наш священник о. Назарий, когда прочитали телеграмму об отречении Государя Императора, сказал: «Ну, погибла теперь Россия!» – и заплакал. Когда мы начали его успокаивать и сказали: «Батюшка, ведь Государь сам отказался от престола, и, быть может, все делается к лучшему», – он воскликнул: «Не верю, не может быть, чтобы он сам отказался, он – Помазанник Божий и не мог отказаться, теперь все пропало, погибла Россия!»
Батюшка, как убежденный монархист, не представлял себе Россию без царя, но, хотя многие из пленных офицеров смеялись тогда над его словами о гибели России, а, однако, пророчество его почти сбылось, а свобода для русского народа, по выражению профессора П. Струве, пришла «слишком разом»!
Как в калейдоскопе, замелькали телеграммы и известия в письмах и газетах из России о дальнейших событиях: быстрая смена министров во Временном правительстве, появление нового диктатора и премьер-министра в лице Керенского. Его действия в роли Верховного «Главноуговаривающего» на фронте, после издания для армии знаменитого приказа № 1 и «декларации прав солдата», которыми отменялась дисциплина…
Образование им выборных комитетов: армейских, корпусных, дивизионных, полковых и даже ротных – подрывало власть и авторитет строевых начальников; в состав этих комитетов входили не только строевые солдаты, но и писаря, фельдшера и даже музыканты!
Без разрешения этих комитетов не могло быть никакого наступления. Комитеты устраивали митинги. Митинги отменяли наступление или бросали уже давно занятую позицию! А в это время (апрель-май 1917 года) на англо-французском фронте шла у Аррас – Реймс «битва народов», которая должна была решить судьбы их, и Россия – Русская революционная армия, занятая митингами, в общем наступлении союзников против немцев не участвовала и… «спасла немцев»! Генерал Людендорф пишет: «В апреле и мае 1917 года нас спасла только русская революция».
Дальнейшая роковая роль г. Керенского: он разрешил приезд в Россию главных вождей Интернационала: Ленина, Троцкого, Зиновьева и К°. Он же взамен старых, окутанных боевой славой знамен русской армии дал полкам красные тряпки!