Страница 12 из 38
Еще до полудня переправились через два других рукава реки, и тут граф воочию мог увидеть, какой «дворец» всю зиму тайком строил русский командующий. По болотистой равнине тянулась гать, уложенная на бревенчатые лежни. А дальше, где болото переходило в сплошной водный разлив, гать превращалась в мост на сваях.
Шведы были настолько уверены в непроходимости болотистой поймы реки, что даже не держали здесь постов наблюдения. Им в голову не могло прийти, что неприятель выстроит гати и мосты длиной в четыре немецких мили и что нижние, глинистые слои почвы способны держать сваи.
При подходе к этому месту огарковские матрозы совсем смешали ряды. Все переглядывались, перемигивались, толкали друг друга локтями в бок, хлопали по плечу. А сам капитан Огарков выступал важный, как павлин, даже вытащил из ножен короткую шпажонку и держал ее наголо, словно на параде.
— Наша работа, господин фенрих, чуешь? — подмигнул Елизару усатый боцман. — Скажи, что не орлы! Тут до сих пор наши ребята стерегут.
И действительно, при приближении колонны то тут, то там вылезали из-под моста или поднимались от перил измазанные грязью и тиной матрозы с топорами в руках.
Командир преображенцев велел принести из обоза ендову с водкой. Каждого матроза сначала потчевали чарочкой, а затем уже отсылали к Огаркову.
— Вот бы сейчас поглядеть на цезарца, — весело сказал Аким. — Его, верно, всего перекосило. Рожу повело на сторону от злости!
Четырехмильная гать и мостовые переходы вывели войско к насыпи канала. Узкая насыпь, ограниченная с одной стороны глубоким каналом, с другой разливом, была самым опасным местом, где шведы могли оказать сопротивление. Но синих мундиров нигде не было видно.
— Багинеты вперед! — скомандовал командир Преображенского батальона.
Солдаты, которые могли тут идти человек по шесть в ряд, быстро сбросили с плеч ружья, выставили вперед штыки, по старинке еще называвшиеся багинетами, и батальон беглым шагом заспешил вперед, не ожидая остальной колонны.
Но кто-то успел предупредить шведов. Вдали, на кирхе, остроконечный шпиль которой только-только показался за деревьями у конца насыпи, тревожно затренькал колокол, потом донесся треск барабанов — и на насыпи показались синие мундиры. Они не шли, а бежали к старым, поросшим мхом шлюзам, полезли на шлюзные ворота, стали оттуда стрелять. Другие кинулись перекапывать насыпь.
Преображенцы лавиной хлынули вперед. Над сонными водами раскатилось грозное «ура-а!» С деревьев за болотом стремительно взмыла ввысь стая галок. Синие и зеленые мундиры столкнулись, смешались, несколько секунд слышался лязг оружия, исступленные крики и проклятья. Шведы отхлынули, стали спрыгивать со шлюзов;; несколько убитых и раненых остались лежать на земле.
Преображенцы и матрозы живо заровняли перекоп. Второй перекоп взяли также с налету.
Дальнейшее сопротивление прекратилось, шведы торопливо отошли.
Меншиков, горяча коня, вырвался вперед, подскакал к строившимся уже на высоком бугре преображенцам, сорвал шляпу, подкинул ее в воздух, поймал. Пышный плюмаж на шляпе растрепался, страусовые перья развились, шевелились на ветру. Фельдмаршал привстал на стременах, неистово махал шпагой, кричал что-то веселое. Суровые, в темных париках, высоченные ростом преображенцы дружно раскрывали рты, вопили: «Ура-а!», а некоторые: «Ви-ва-ат!» — по-иноземному.
Грязные, оборванные огарковские матрозы тоже орали, махали плотничьими топорами, кидали в воздух шапчонки, один даже пустился в пляс. Меншиков подъехал к Огаркову, перегнулся с седла, обхватил за шею тощего капитана, вставшего на носки, облобызал.
Лошадь под командующим была высокая, и сам он не мал ростом; как ни пригибался, все же так потянул за шею Огаркова, что чуть не оторвал ему голову. Красный пиратский платок соскользнул сначала на плечо, затем на землю…
Меншиков отпустил капитана, выпрямился, повернул лошадь, стал глядеть, как идет остальная колонна. Серый из-за выгоревшего сукна на мундирах мушкетерский полк уже лез по откосу. Офицеры суетились, строили солдат. Мушкетеры липли к колесам пушек, помогали надрывающимся лошадям выкатить их наверх. Конные скакали вдоль колонны, что-то кричали солдатам, кое-кого стегали, чтоб не так перли, не создавали толчеи…
Пока все съезжали с дамбы и взбирались на высокий берег, прошло немало времени.
Притомившийся авангард отдыхал, ожидая обозов. Вдруг чей-то знакомый голос произнес над самым ухом Елизара:
— Господин фенрих, очнись! Неча дремать… Глядь, каретка нашего цезарца подъезжает.
Сходил бы к нему, проведал; узнал бы, как граф перенес этакую дорогу.
Елизар поднял голову. Рядом, низко надвинув шляпу, кутаясь все в тот же длинный плащ, присел на корточки фискал Павлов.
— Ладно, сейчас… — неохотно согласился молодой моряк. — Только скажусь командиру, куда иду.
— Погодь, — остановил его Павлов. — Я, господин фенрих, тебя не зря прошу.
Графский прихвостень, Бонифатька, вздумал было в дороге улепетнуть.
Заприметил тропинку на болоте. Он, значит, тишком, тишком из кареты выбрался и — как уж в осоку. А там его часовой хвать! Куда, господин хороший? За какой надобностью?
Бонифатька ему на брюхо кажет, мол, приспичило. Ну, часовой его отвел в сторонку и стал караулить. А потом назад поволок. Мы ведь не лыком шиты. Коли пустили к себе соглядатая, так за ним приглядываем, чтоб не нашкодил. Вот это поимей в виду.
Елизар, прихватив Акима, без всякой радости побрел туда, куда указывал Павлов. Аким с досадой расталкивал суетившихся солдат. Обозного ездового, силившегося поворотить коней, чтоб объехать пень, чуть было не огрел ни с того ни с сего по шее. Елизар насилу удержал друга.
— Ну, ты! Чего на людей кидаешься! Последнее дело на невинных свою злобу срывать.
Карету графа разыскали не сразу, ее не легко было отличить от обозных фургонов. Пыль и комья грязи густо залепили кожаные фартуки, плотно укрывавшие дорогой экипаж.
Толстый, неуклюжий кучер, видно, недавно распряг лошадей, увел поить. Дышло кареты лежало на земле. Хозяйственный Аким не выдержал, покачал головой.
— Надо бы поднять. Неровен час, кто споткнется, а то наедут и поломают. Каретка венская, дорогая.
Обе дверцы были распахнуты настежь. Граф сидел на раскладном стульчике возле своего экипажа, что-то жевал. У ног его стояли бутылка и стакан. Возле графа, прислуживая ему, суетился Бонифатий.
Увидев обоих офицеров, граф передал Бонифатию серебряный кубок, поднялся со стульца. Лицо его излучало радость и восторг.
— О друзья мои! — воскликнул он. — Это бесподобно! Это замечательная военная хитрость! Старый Штейнбок, конечно, ждет наступления с фронта, левый фланг своей армии он считал, безусловно, надежно прикрытым. Ох, этот Штейнбок! Старый каменный козел! Не зря он носит столь символическую фамилию.
— Штейн-бок… — раздельно повторил Бонифатий. — «Штейн» по-немецки «камень», «бок» — «козел».
Елизар подивился. Слуге вроде не подобает встревать в разговор господ. Но вовремя вспомнил, что Бонифатий не просто слуга, а родовитый шляхтич, по бедности поступивший в услужение к богатому и знатному графу. Тогда понятно.
— Когда я вернусь в Австрию, — продолжал граф, — я расскажу всем и напишу в своих мемуарах, какие у русских великолепные военные инженеры. Интересно, где они обучались? За границей? В какой стране?
— Какие там инженеры, — пожал плечами Аким. — Все это сделали обыкновенные мужики, мастеровые. У нас каждый мужик топором и ложку из чурбака вырежет, и избу построит, и вообще на любое дело мастер, господин граф. И, кроме топора, в другом инструменте не нуждается.
Граф вздернул брови.
— И никакой официр им не указывал, не научал?
— Ну, офицер-то у них был. Солдат одних оставлять нельзя, — пояснил Елизар. — А вообще господин Яблоков правду говорит.
— Сегодня русское войско в город входить не станет, — размышлял вслух граф.
— Военная стратегия это считает неблагоразумным. Войска теряют мощь, сражаясь в узких улицах. Значит, бой будет завтра с утра. Шведы без боя не отдадут столь богатый город. Маргаретенбург славится своими ежегодными ярмарками и великолепными мастерами. Прежде он даже соперничал со знаменитым городом Нюренбергом.