Дитя Ковчега

– Запрыгивай мне на плечи, – предложил он, когда мы вышли за деревню. – Иначе мы до сумерек в жизни не доберемся.

Как мне это понравилось! Мой неортодоксальный транспорт вкупе с виноватым наслаждением проступка наполняли день звенящим светом.

Раскачиваясь на плечах у Томми, я видел на мили вокруг: искрящееся море, закрученную гряду облаков, далекую суету города – и все это наводняло мою кровь острым, ни с чем не сравнимым восторгом свободы. На краю мыса боярышник и папоротник кончились, и пошли другие кусты. Кусты, что росли на острове.

– Я чую его! – закричал я. – Я чую запах Цирка!

Здесь Томми снял меня, и мы принюхались. И впрямь, мы уловили запах зверей, гнилой соломы и жженого сахара. Ветер дунул на нас и принес слабые отголоски криков и смеха.

Через десять минут мы влились в круговерть болтающей толпы, и я тут же потерял Томми из виду. Запаниковав, я принялся подпрыгивать, пытаясь высмотреть друга над головами незнакомцев, и вдруг понял, что вот он, снова рядом – сует мне под нос знаменитое сладкое яблоко Ужаса и Восторга. Он стянул два. В яблоке настоящий сахар, пояснил он, выращенный рабами в колодках на жестоких заморских плантациях. Ничего вкуснее я в жизни не пробовал. Мимо нас промаршировала Десятифутовая Женщина – она курила глиняную трубку и посыпала всех конфетти; я захихикал от радости. Я шел рука об руку с Томми, посасывал сладкое яблоко и озирался; тут я заметил, что здесь немало прихожан из отцовской паствы. Томми тоже их узнал.

– Смотри! Вон Джонни Оводдс, сшибает кокосы!

– И Рон Биттс! Вон там! Угадывает вес тыквы.

Увидели мы и остальных: миссис Малви с сыном Джонни; и фермера Харкурта с семьей – они, хохоча, спускались с горки; и миссис Цехин – она бранилась с мальчишкой, укравшим, как она утверждала, ее кошелек. Я глядел, как развлекаются все эти тандерспитцы, и мне начинало казаться, что проповеди отца возымели прямо противоположный эффект. И, ощутив стыд за него и за свое предательство, я надвинул шляпу пониже на глаза.

– Давай посмотрим на Двухголовую Змею, – предложил я Томми, жаждая сохранить инкогнито. Мы заплатили по фартингу, и одноглазый мужчина сдернул занавеску, открыв стеклянный короб, в котором свернулось кольцом запутанное существо, похожее на веревку.

– Это две змеи, соединенные вместе, – постановил Томми, тщательно исследовав рептилию, – каким-то клеем.

– Время вышло, – прервал нас одноглазый и задернул занавеску.

Разочарованные обманом, мы направились к известной на весь мир Механической Многоножке – конструкции из дерева и железа, настолько огромной, что, если бы ее привезли в церковь Тандер-Спита, она раздавила бы алтарь и растянулась в нефе и ризнице. Мы прокатились на этой штуковине три раза, чтобы Томми смог разобраться в устройстве; позже он пояснил мне, выползая из-под многоножки, что дело в системе взаимосвязанных шестерен и паровом механизме поршневого ускорителя, придуманных гением.

– О, Тобиас, иди сюда!

Томми прыгал возле огромной толпы, окружившей загон с пегой лошадью. Я присоединился к нему: я встал на цыпочки, а Томми глядел через согнутую руку мужчины впереди. Парень с красной мордой выкрикивал лошади вопросы, а та отвечала – била передним копытом по земле.

И в награду за интеллект получала кусочки сахара.

– Невероятно! – прокомментировал Томми ее арифметические способности.

Но я усомнился.

– Это трюк, – заявил я. – Не бывает таких умных зверей.

И мы поплелись прочь.

Насколько я помню тот день, это случилось, когда мы зашли к Африканскому Кабану-Людоеду – меня охватило такое сильное и внезапное беспокойство, что его, казалось, можно даже унюхать. Перед нами возвышался высокий вольер из прутьев, куда мы и вошли. И там увидели существо – оно тяжело топталось в грязной клетке и вылизывало свою волосатую броню подле кучи тухлого мяса. Оно подняло взгляд, и (хоть я и успел рационально заметить, что зверь во многом напоминает иллюстрацию, виденную мною в «Мировой истории» Хэнкера) эти глаза тут же лишили меня мужества – по цвету между золотым и оранжевым, с вертикальными зрачками, узкими дверьми в иной мир. Исходивший от свиньи запах заставил меня вздрогнуть – резкая вонь неволи и гниющего мяса, до этого мне чуждая и вдруг показавшаяся знакомой, словно аромат церковных свечек. Мы с Томми приблизились, все еще сжимая сладкие яблоки; создание, свиноподобное животное, покрытое отвратительными карбункулами, уставилось на меня, понюхало и вдруг тихо захрюкало от ненависти.

Я уже свыкся с неблагосклонной реакцией живности на мое присутствие, но поведение кабана – возможно, поскольку я знал, что он людоед, – вывело меня из себя. Волнение усилилось, и я почувствовал, что теряю сознание, – на краю зрения, за пределами контроля и понимания, клубилось что-то невидимое и опасное, Я задохнулся и вцепился в руку Томми.

– Все хорошо, – успокоил он меня. – Просто большая свинья в парике. Верно, сальце?

И он рассмеялся.

Голова шла кругом. Уродливое, покрытое щетиной рыло и бивни Кабана-Людоеда упорно приближались к моему лицу, немигающие золотисто-оранжевые глаза прожигали меня насквозь; я вздрогнул. Затем существо снова зловеще захрюкало, и я почувствовал, как волосы на загривке встают дыбом от внезапного необъяснимого ужаса. И почему эта жуткая хрюкающая тварь неожиданно показалась мне знакомой, знакомой непостижимо и неописуемо?

Пристыженный и смущенный этой неистовой тревогой, я с трудом оторвал взгляд от глаз Кабана и повернулся к двери. Томми уже стоял на выходе, не замечая моего смущения.

– Пойдем, – сказал он, – в Шатре Чудес начинается представление.

Мы не знаем, откуда ты взялся, сказала она. Я уже пожалел, что пришел сюда, и больше всего на свете хотел домой, но не посмел сказать об этом Томми. Мы повернулись спиной к клетке твари и направились к Шатру, но волнение осталось со мной – я не мог от него избавиться.

Когда мы добрались до Шатра Чудес, денег от шиллинга – который Томми стянул у отца, рискуя быть выпоротым железным прутом, – уже не осталось. И когда смотритель повернулся к нам спиной, мы проскользнули внутрь. Томми из любопытства, а я в надежде, что здесь, подальше от золотисто-оранжевых глаз кабана, отыщу укрытие.

Глупые чаяния.

Внутри полутемного шатра люди толпились вокруг маленького возвышения, пялясь на сцену и некую женщину. Сначала я увидел ее лицо: волнующе прекрасное, страстное, лишенное возраста. Волосы забраны вверх и зачесаны в тугой узел, что балансировал у нее на голове, будто мяч. Сперва мне показалось, что голова плавает отдельно, в подвешенной раме – белое пятно на фоне завешенных черным декораций, но когда наши глаза привыкли к полумраку, я понял: окаймлявшая лицо темная рама – ее собственные, затянутые в черное трико ноги. С ее шеи, подрагивая, свисал овальный медальон, улавливая свет и расплескивая его по залу. Мы с Томми ахнули и переглянулись. Не удивительно, что Пастор Фелпс осуждал это место с безопасной кафедры: от этой маленькой балерины веяло таким бесчестьем; впрочем, и гордостью тоже, и еще чем-то диким, что необычайно усилило мое беспокойство. Томми тоже в смятении перебирал в пальцах каштаны. Мы разглядывали маленькую фигурку – ноги закинуты назад, спина прогнута, словно у скорпиона. Мы смотрели на нее очень долго. Затем, пока заполнялся шатер, она принялась медленно ослаблять хватку ног и голеней, и медленно, очень медленно, с огромной осторожностью, распутываться. Это выглядело абсурдно, пугающе и одновременно очаровательно и чудесно – словно верблюд у нас на глазах проходил сквозь игольное ушко.

Когда женщина медленно разогнулась из позы скорпиона, мы разглядели, какого она крошечного телосложения. Весь ее торс, а также ноги и руки, облегало цельное черное трико, и лишь от талии стояла жесткая юбочка. Что-то живое зашевелилось внутри меня, скручивая кишки.

– Милдред меня наказывает, – пробормотал я Томми. – Пойдем.

– Нет. Я остаюсь, – отрезал Томми. – Смотри, она завязывается в другой узел!