Дитя Ковчега

– Вот мое послание всем еретикам, – предупредил отец. – Ибо тот, кто смеет бросать вызов слову Божьему, приведенному в Бытие, будет объявлен поклонником самого Дьявола и наказан соответствующе!

Паства начала обожать подобные сцены – один доктор Лысухинг после них явно беспокоился и качал головой.

– Боюсь, у него опухоль мозга, – признался он мне. – Он воспринимает эти споры об эволюции слишком серьезно.

Я не согласился. Все-таки отца я знал. Пастор был человек убеждений, и я любил его за это. Вдобавок я понимал, что он прав, и сам страстно разделял его взгляды. Из всех книг Библии, именно Бытие всегда было ближе всего моему сердцу, и я всей душою чувствовал его истинность. Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною! А потом появился человек! Я считал, это невозможно отрицать, и наука пусть хоть повесится.

– Думаю, время покажет, доктор Лысухинг, что это у мистера Дарвина – и некоторых слоев общества – опухоль мозга, – заявил я. – Лет пять – и, уверяю вас, это нелепое безумие утихнет, и кризис, который мы переживаем, окажется лишь кратким периодом заблуждений и модных причуд.

Доктор Лысухинг пожал плечами, выпустил дым из своей омерзительной трубки и ответил – будь, что будет, – а я улыбнулся сам себе, гордый отцовской стойкостью. Ибо дискуссия над «Происхождением видов» весьма счастливо объединила нашу маленькую семью из двух человек, и одни из лучших моих воспоминаний об отце до его безумия относятся к тому самому году, когда мы вместе часами изучали нечестивый труд Дарвина при свете свечи в кухне и выстланный камнем пол блестел от соли. Мы читали, и наше беспокойство о том, что автор еретик, росло.

Ибо разве мистер Дарвин не выдвинул три одинаково опасных тезиса?

1. Слово Господне из книги Бытия – ложь.

2. Вся жизнь – включая жизнь человеческую – развилась за счет постепенного и случайного процесса эволюции из простых, кротких жизненных форм вроде сардины, и сам человек по сути – всего лишь возвеличенный бабуин.

3. Что – quid erat demonstrandum[84] – наша вера и жизненное дело моего отца – ничто.

Именно третий пункт списка вскоре и посеял зерно сумасшествия в бедном мозгу Пастора Фелпса. Если бы только я прислушался к словам доктора Лысухинга и оттащил Пастора от края бездны! Но я не знал, что он там стоит, и я вместе с ним. Я думал, мы в безопасности.

Однако мир уже покачнулся.

Среди городских жителей бытует заблуждение, будто существует всего четыре времени года. При этом любой, кто живет за городом, знает – их вовсе не четыре, а двенадцать. Каждый основной сезон – весна, лето, осень, зима – подразделяется на три явные части: начало, середину и конец – отрезки времени, в которые происходят предопределенные чудеса природы: цветет форсития, спариваются гагарки, сбрасывает листья бук или впадают в спячку летучие мыши. Я объясняю это, чтобы показать, насколько размеренной была наша жизнь в Тандер-Спите, насколько управляемой колесом календаря. Например, стояла ранняя весна, когда умерла матушка. Или середина осени – на следующий год, когда пришло Наводнение, я пережил тревожное видение и взошла тыква. И стояла ранняя зима – ноябрь, первые обжигающие морозы – когда в Джадлоу приехал Бродячий Цирк Ужаса и Восторга. И там, за одну минуту одного часа одного дня, крепостная решетка опустилась за мной, отметив окончание времени жизни под названием «детство».

Возраст: пятнадцать. Воскресный день, и из корыстных пагубных побуждений я только что сказал ни о чем не подозревающему отцу тройную неправду: что, несмотря на зимний мороз, я хочу пойти в школу поразмышлять, поспрягать латинские глаголы и почитать Библию. Далекий от подозрений, Пастор Фелпс отвечает на мою искусную ложь удивлением и радостью. Он треплет рукой мою жесткую копну волос:

– Я восхищаюсь твоим усердием, Тобиас, – говорит он, потроша сардины на пирог. – Это делает честь воспитанию, которое дала тебе матушка.

При упоминании о матери я прикусываю губу. «Мы не знаем, откуда ты взялся, Тобиас, – прошептала она мне на смертном одре, заживо пожираемая Тварью, мучаясь кашлем и прижимая к груди драгоценную тыкву. – Но пообещай мне никогда не ходить в Бродячий Цирк Ужаса и Восторга».

В точности это я сейчас и собирался сделать. Ибо зачем матери брать с ребенка такие клятвы, если Цирк не скрывает некую тайну? Понимая, что вскоре неминуемо нарушу матушкину предсмертную волю, я повесил голову. Но Пастор Фелпс не понял.

– И такой скромный, – с любовью произносит он, осеняя крестным знамением меня, а затем сардины. Я глотаю чувство вины, но позвоночник все равно покалывает в предвкушении запретного.

Ведь для ребенка естественно интересоваться своим происхождением, разве нет?

Только утром отец произнес ежегодную проповедь – перед набитой церковью – о зле тривиального, что совпало с приездом Цирка, ставшего второй после великого врага, науки, мишенью для личного праведного гнева Пастора Фелпса. Все семьи прихожан – Биттсы, Пух-Торфы, Ядры, Малви, Гавсы, Хэйтеры, Харкурты, Оводдсы и миссис Цехин – внимательно слушали, как мой отец, окутанный паром дыхания, что смешивался с солнцем, струящимся через витражи, проповедовал с жаром, во весь голос. Мы с Томми, менее внимательные, чем остальные, втиснулись на заднюю скамью; мы ходили в дальний конец Тандер-Спите собирать конские каштаны с сучковатого дерева, которое дало обильный урожай, и наши карманы едва не лопались.

В Джадлоу имеет место быть некое безбожное событие, вещал пастве отец. Событие, которое – в глазах Господа – свидетельствует о грустных результатах до сего дня благодетельного года труда. Событие, которого следует избегать не меньше, чем аспида.

Прихожане мудро кивали.

– Волшебство здесь, в природе и сердцах наших, – торжественно возвестил отец. – Нам не нужны созданные человеком развлечения; чудеса вокруг нас, их дал нам Бог, и мы благодарим Его за это.

Я все это уже слышал ранее: про то, что пение птиц – Господня музыка для нас, а омары созданы для нашего питания и развлечения – стоит посмотреть, как они меняют цвет в кипящей воде и машут нам клешнями. Про то, что Бог думал о человеке, когда творил животных, – например, отправил верблюдов в пустыню, где они могут жить почти без воды и, таким образом, быть полезными иссушенным бедуинам, а львов – в джунгли, подальше от нас. Зачем, доказывал отец, смотреть на картину, если можно полюбоваться крылом бабочки? И так далее: он никогда не упоминал сам Цирк, но умудрялся поносить его каждым словом.

– Он там никогда не был, – прошептал мне Томми, пока мы шаркали под скамьей, доставая раскатившиеся каштаны, выпавшие из наших распухших карманов. – Откуда ему знать?

С моей стороны, придерживаться в сердце подобной мысли было бы еретично; тогда я только начинал сомневаться во всезнании отца, и каждый раз терзался угрызениями совести и стыдом. Но когда я, вернувшись на жесткую скамью, принялся полировать платком самый большой каштан и слушать продолжение и кульминацию праведного бубнежа Пастора Фелпса, я понял, что проповедь отца только подогрела мое желание рискнуть и отправиться в запретные земли Бродячего Цирка, чьи самые сладкие яблоки источали порочность.

И так уж получилось, что в тот же день, несмотря на особое мнение Господа по данному вопросу, мы с Томми вышли в Джадлоу, городок, гордившийся девятью магазинами, трактиром, мэром, сэром Юстасом и леди Антонией Йарбл, проживавшими в Большом Доме, скотобойней и новомодной закрытой канализацией, сливавший городские отходы в море. В Джадлоу я бывал раз десять, не больше, и каждый раз будто уезжал за границу. (Мечта поехать в Ханчберг, где Пастор изучал теологию, казалась еще более дерзкой – словно путешествие через отцовское видение пространства к созвездиям. Из Ханчберга, казалось мне, можно посмотреть вниз на мир, как Дед, живущий на Луне.) Но, хотя возбуждение от всей авантюры и окрыляло меня, походка, однако, подводила, и вскоре стало ясно, что я ни за что не смогу поспевать за Томми целых три мили пути.