Страница 14 из 102
Кто скажет, кто помнит историю боя, историю гордых боями годин, где пляшет Азова лицо голубое и морщится рябью весенних путин? Вот в окнах проносится старая церковь, у поля подкошенная на краю. И вечер. И вечер, на взморье померкнув, смывает осеннюю краску свою. Большая страна, где свобода и труд решают, что сбудется, в будущем кроясь. Какие бои человечество ждут, — а сколько, а сколько их было… Но поезд гудком запевает. Но из-под колес, сминаясь, опять выпрямляются степи. И трутся рессоры, и лязгают цепи. И снова — гудок, доводящий до слез. А горы-то в Грузию, видно, вернулись. Дороги вперед устремляются все. Дорога летит в лихорадочном пульсе, несется страна в первозданной красе. Ты, родина всех человеческих стран, ты, родина радости, здравствуй, Россия! Какими дорогами ни колеси я, найду по морям, по полям, по кострам, по горным тропам, за Азовом и Понтом глаза золотые от хлеба твои, и кожу, покрытую бисером потным, и чащу, где льются в ночи соловьи. Где рельсы и свищут, и льются, и стелют огни по уже пролетевшим огням, где конь мой Мерани ныряет в метели в безжалостной жадности к будущим дням. 1927
ПРОПУСТИ МЕНЯ, ГОРА!
10. Комсомол в Ушгуле. Перевод Б. Пастернака
Дико в укрытом горами Ушгуле. Мести обычай жив в нем доныне. Грязь вековую в круг свой замкнули сонные башни мглистой твердыни. Ни телеграфа, ни почты в Ушгуле. Не услыхать ему нашего слова. Век лишь Ингури тут карауля, жить стороною от мира живого. Доступа нет ниоткуда. Заминка, под ноги взглянешь — и копчено, крышка. Страшным зигзагом змеится тропинка и пропадает, как молнии вспышка. Книг и газет не найти и в помине, нечем очистить разум от дури. Горы и горы, и в их котловине — сонный Ушгул на унылой Ингури. На небе Шхары контур бараний — разве медведю лазать в отвагу. В кошках, кирками скалы тараня, шаг отвоевывают за шагом. На мост висячий взглянуть — обескроветь, в шутку он прозван бабьей плотиной. Тащат козла продавать, так и то ведь залихорадит со страха скотину. Тур невзначай из Лаорби нагрянет. Волк забредет, осмелевши, до снега. Ржаньем расскажет, как в степь ее тянет, лошадь, соскучившись по разбегу. Скал — на один перемах даже птахе. Кто развернется в этой теснине? Ахнет крылами орел и с размаху взмоет и сгинет в дали темно-синей. Но ни Ингури, ни Шхаре не меркнуть — обе сольются в песне совместной. Раненый тур как шарахнется кверху, так на рогах и повиснет над бездной. Молча выстаивал я, Чиковани, перед отвесной Твиберскою кручей. Башни не льстят мне: без ликованья обозревал я камни и тучи. Как мне взмолиться, в это не веря: «„Лилео“, Дали! Мяса и крови!» Если олень из легенд на Твибери — пусть его рыщет там на здоровье. В вас, комсомольцы Пирбе и Ражден, участь Ушгула, а не в богине. Мысли и планы ставьте — как граждан — в вышки на стражу вашей твердыни. Ныне жилища в кучах навозных, в них угорают ум и догадка. Чтоб коммунизму выйти на воздух, надо под башни новую кладку. В дебрях, где дятлом долбят сознанье месть и обидчик, месть и обидчик, вы — Робинзоны, островитяне первых социалистических стычек. Тут же и ты, Ивдит, босоножка, с ведрами на коромысле упругом, строгость и ласку пьешь вперемежку неразговорчивого супруга. Ах, кареглазая, цвета каштана вся, как вошла, озаренная печью, ах, до чего ж тебя жаль, неустанной, шиферный дом этот взявшей на плечи! Может, ты помнишь писателя снизу, из Имеретии? Этим же мигом строки о вас он подымет карнизом и на коне разлетится по книгам. Помню прием ваш. Как, балагуря в братской беседе, ужинать сели, и комсомолец под звук чианури свел меня в тайны сванских ущелий. Жаль, не прочтешь ты этих писаний, жаль, что из них не сумеешь напиться, что средь забот за горами, в тумане кончится грусть и пройдет любопытство. Как-нибудь леса соседнего зелень пуля прорежет — и дальше промажет. Зверь, наслонявшись меж тесных расселин, к башни подножью подкошенный ляжет. Ражден, Ивдит! Друзья, заведите нравы долин у себя в захребетье. Мстители выйдут из-под прикрытья, башни утратят в авторитете. И говорите, другим в назиданье: «Помним писателя с крепкою грудью. Хаживал часто сюда Чиковани, и говорил он нужное людям». Башня в меня уставится криво, Шхара в Ингури шаг свой оттиснет. Тур чебурахнет за выступ обрыва и на стихе моем, рухнув, повиснет. Сентябрь 1929