Казейник Анкенвоя

- Третьим возьмете? – услышали мы, стоя между вешалками, чей-то заискивающий вопрос. Мы дружно обернулись и посмотрели на Шурика.

Он щурился и задорно улыбался: «мол, мы, тамбовские, в доску свои, рубаху последнюю порвем за товарища». Как сейчас помню Шурика: настороженный, курчавый, и в очках, за стеклами которых маячили смотровые щелки.

- Терциум нон датур, - остудил я его энтузиазм.

- Что лыбишься? – добавил Кузмин градусов пять ниже ноля. - Бери шинель, ходи домой, кандидат.

Шурик сменил изображение. Улыбка стерлась, голова сунулась в плечи.

«Отшили. Зря на рожон полез. Суетливо начал, - такая, примерно, гамма исполнилась на лице Хомякова. - Теперь пиши «пропало». Затравят, сволочи».

- Сорок две копейки нет, - размазав мелочь по ладони, Кузьмин произвел арифметические расчеты. - Пионеров пойдем трясти?

- У меня есть рубль, - Хомяков зацепился.

- Дружбу хочешь купить за трешник? - Кузьмин стрельнул карими глазами в Шурика, и не промахнулся. С его интуитивной точностью могло поспорить разве его собственное ослиное упрямство. С чем бы это сравнить? Ну, допустим, целится он из положения «лежа» в какую-нибудь женскую мишень. А, как вам известно, раз в году и палка мимо стреляет. И тогда мой Андрюха поднимается в полный рост, прет на эту злополучную мишень, хотя рядом других полно, и сажает в нее весь боевой запас, и укладывает ее наповал, добивая чем-нибудь тяжелым, вроде нашего детства. Такой он был, и такой останется, тьфу-тьфу-тьфу через левое плечо.

- Действительно трешник?

Сомнительно стало мне, что новичок без охраны такую сумму наличных держит.

- Вообще-то пятерка, - рискнул Хомяков недельными обедами.

- Множь, Андрюха.

- Лучше поделить. С нашими рублем двенадцатью три вермута на рыло, и рубль пятьдесят на жизнь. Из них две пачки «Прима», двести грамм колбасы отдельно, сто грамм ирисок «Ледокол», одни спички и полтинник на жизнь, - в уме раскидал Андрюха. - Или пузырь «Столичной», и рубль пятьдесят на жизнь. Из них…

- Понятно, - перебил я Кузьмина.

- Что здесь понятного?

- У пионеров мы столько меди до выпускных экзаменов не натрясем.

- Продолжай.

- Можно спать на стеклах, а можно построить швейную фабрику.

Мы сдались. Не пятерка Шурика нас купила. Нас купил верный шаг Хомякова, принятый нами по молодости за искренний порыв. Шурик был весь темперамент и обаяние. Он мне нравился. Кузьмин его терпел. Кузьмин был сдержанным, язвительным, изобретательным и ленивым. Хомяков его за это терпеть не мог. Но тоже терпел. Моя дружба все списывала. Я мог легко подойти к верзиле Примоченко, и разбить ему нос. Меня угощала в подъезде выпивкой отпетая шпана из рабочих предместий. Я играл в хоккей и футбол с такими барбосами, с коими Хомяков даже в песочнице боялся играть. Все это имеет значение, если ты подросток, и живешь на Садовой, и тебе вечером желательно вернуться домой без гематомы. Иная статья Кузьмин. Андрюха ценил меня за извращенное чувство юмора и стремление к оригинальности. На этой стезе мы были соперники. И ни родители, ни школьные педагоги не могли нас растащить. Соревновательный дух мы поддерживали отчаянно. Одевались и гримировались мы так, что приводили в изумление бездомных кошек. Чего стоили одни антикварные котелки и черные ресницы, нарисованные тушью под глазами. Тогда мы еще вовсе не слышали про Хармса и Введенского. И тогда мы еще не видели «Заводной апельсин» Стэнли Кубрика. Мы попросту изобретали велосипед, каждую спицу его, педаль и втулку доводя до совершенства. Шура держался куда скромнее. Но он был членом клуба. Он сидел рядом с нами на скамье с бутылкой «жигулевского», отрастил курчавый шар волос, выучился бренчать на гитаре и петь высоким тенором: «Не выходите замуж за машиниста». Словом, картины не портил. Он публично восхищался тем, какие мы (я и Кузьмин) оригиналы. Тонкий прием. Для слушателей «мы» невольно раздвигались до Хомяка. Раз ты в клубе «оригиналов», значит кто ты? Правильно. Будучи с нами Шура всегда заразительно хохотал, применяя жестикуляцию. Кузмин не смеялся вовсе. Фыркал, да. Но под его флегматичной вялой породой клокотала магма страсти. Относительно женщин, Кузьмин был придира. Он был эстетом. Если намечал он жертву, то преследовал ее до конца. Разница в годах его не удерживала. Разница шла на десерт. Хомяков оставался равнодушен к женской плоти точно в нем прятался тайный какой-то изъян. Сколько я его знал, он держался холостяком во всех отношениях. Но женщины в его жизни, полагаю, участвовали. Полагаю, девственность Шура потерял давно и надолго. Хотя ни единой дамы Шуриного сердца, или что там у него, я не видел. Окончив школу с отличием, Хомяк поступил в МАИ, поставлявший стране в изобилии бардов, сатириков и детских писателей. Окончив школу с отличием, Кузьмин поступил в МИФИ, поставлявший стране диспетчеров Чернобыльской АЭС. Окончив школу с облегчением, я поступил безответственно. Я поддержал Образ жизни вольного художника, чреватый скорой мобилизацией. И мобилизация настигла меня.

Я присягнул отечеству, и вернулся к образу жизни уже невольного художника.

Я нюхом чувствовал, что образ не простит мне измены. И я остался верен ему, изменяя родителям, женщинам, друзьям и, даже, отчизне. Менее, чем образ, последовательные родители, женщины, друзья и, даже, отчизна, в конце концов, простили меня. Тем временем, Кузьмин без отличия окончил МИФИ, внедрился в режимное предприятие, завел семью, и забил на все с прибором. Далось ему это без малейшего труда. «Труд освобождает», - убеждали нацисты и коммунисты своих заключенных. А Кузмин и без того был внутренне свободен. Свободы у него не отнимешь. Внутреннюю свободу, как и талант, можно только пропить, если они, конечно, есть. Окончив МАИ, Шурик внедрился в режимное предприятие, остался вечным холостяком, и забил на все с прибором. Далось это ему не без труда. Внутренне рабство не пропьешь, если ты с ним родился. Все остальное можно. Население сверхдержавы тогда пропивало свободу, равенство, заветы отцов, личное и общественное имущество, зарплату и долги. Сверх того и саму державу. Оно бы черта лысого пропило. Но черта еще нельзя было пропить. Мавзолей охранялся круглосуточно. Хотя и Бога уже нельзя было пропить. Бога население пропило сразу после революции. В процессе дальнейшего запоя народ покорил разруху, восточный запад, конфискованный у фашистов, атомы, космос, целину, сибирские реки и все. Допился до красной горячки. Ему везде стал мерещиться лысый черт: на площадях, на вокзалах, на рабочих местах, на детских значках, и на взрослых ассигнациях. Народ больше не отличал реальность от вымысла. И тогда его слуги решились на отчаянную меру. Читай, на трезвую компанию. Они вывели виноградники и ввели на водку бумажные талоны. Будучи в тот роковой для народа час редактором журнала «Трезвость и культура», я, между прочим, установил, что трезвость и культура имеют мало общего. Или мы продолжаем культурно выпивать, или по трезвой лавочке теряем культурный облик. Ход событий в высшей степени подтвердил мою установку. Но это историческое отступление. Как из Финляндии, чтобы выровнять линию фронта. Вскоре большая часть общества покаялась, и Господь ее простил. И вернул ей культурный облик. Так же и малая часть общества сделала вид, что покаялась. Простил ее Господь, или нет, остается тайной, ибо неисповедимы пути Господни. Известно только, что культурного облика малая часть больше не обрела. Зато она сделала много иных полезных приобретений. В основном за счет культурной части общества. Когда флагман социализма дал сильную течь, на его борту разгулялась борьба за существование. Такая борьба стирает знак равенства между пассажирами ленивыми и предприимчивыми. Но она же соблюдает извечные правила всех навигаторов. Первыми в шлюпки садятся дети и женщины. Члены команды покидают последние тонущий корабль. А капитан вообще остается на борту.

В нашем случае шлюпки захватила именно команда. А капитан даже на катер успел. «Спасайся, кто может!», - отдал он с катера свой последний приказ, и отправился море открывать. В открытое море угодили все пассажиры, включая женщин и детей. Там они сразу разделились на тонущих лопухов, и выплывающих бизнесменов. Изрядно хлебнувши, лопухи всячески поддерживали друг друга, и многие спаслись. Бизнесмены, как могли, топили друг друга. Потому, спаслись не многие. Даже из тех мастаков, что выплывали баттерфляем. То есть, гребли под себя двумя руками. Их чаще всего пускали на дно глубоководные пловцы со спиленными номерами. Я лично плавать умел. Улица научила. Но образ вольного художника цепко держал меня за горло, утягивая в пучину. Кузьмин и Хомяк, естественно, оказались в команде выплывающих бизнесменов. Кузьмин выплывал стилем «дельфин». Он, то исчезал из моего поля зрения, то снова появлялся. Появляясь, Кузьмин слегка поддерживал меня на поверхности.