Страница 5 из 9
существовать, но рот-‐то у них не зарос.
На ВДНХ жизнь была крепко налажена, и народ был балованный: у
отдельных людей в палатках горели утащенные сверху маленькие диоды, а
для общих мест имелось старое еще аварийное освещение — лампы в красных
стеклянных колпаках; в таком было бы удобно, положим, негативы
фотографий проявлять. Так вот и Артемова душа медленно в этом красном
свете проявлялась, появлялась из растворителя, и видно становилось, что
снята она была еще там, наверху, майским ярким днем.
А другим днем — октябрьским, пасмурным — засвечена.
— Отличная история, а, Жень? Помнишь черных? — шептал Артем; но
отвечали всегда другие. Всегда не те ему отвечали.
— Здоров, Артем!
— О, Артем!
— Артем…
Здоровались все. Кто-‐то улыбался, кто-‐то хмурился, но здоровались — все.
Потому что все помнили черных, а не только Женька с Артемом. Все помнили
эту историю, хотя не знал ее никто.
Станция метро ВДНХ: конечная. Дом родной. Двести метров в длину, и на
них — двести человек. Места как раз: меньше — не надышишься, больше — не
согреешься.
Закопченные мраморные колонны развесистые, в арках между ними
развернуты древние и изношенные армейские палатки: в каждой — семья, в
некоторых — по две.
Семьи эти можно запросто перетасовать, никто, наверное, разницы и не
заметит: когда живешь вместе двадцать лет на одной станции, когда между
твоими тайнами и соседскими, между всеми стонами и всеми криками –
брезента в один слой, так получается.
Где-‐то, может, люди бы съели друг друга уже — зависть ведь, и ревность к
богу, что он чужих детей больше любит, и невозможность разделить с
другими своего мужа или жену, и жилплощадь вполне стоит того, чтобы за
нее удавить; но не тут, не на ВДНХ. Тут вышло как-‐то просто — и по-‐свойски.
Как в деревне или как в коммуне. Нет чужих детей: у соседей здоровый
родился — общий праздник; у тебя больной — помогут тянуть, кто чем. Негде
расселиться — другие подвинутся. С другом подерешься — теснота помирит.
Жена ушла — простишь рано или поздно. На самом деле ведь никуда она не
ушла, а тут же осталась, в этом же мраморном зале, над который сверху
навалено миллион тонн земли; разве что теперь за другим куском брезента
спит. Но каждый день будете встречаться с ней, и не раз, а сто. Придется
договориться. Не получится представить себе, что ее нет и не было. Главное — ‐
что все живы, а там уж… Как в коммуне или как в пещере.
Путь-‐то отсюда был — южный туннель, который вел к Алексеевской и
дальше, в большое метро, но… Может, в том и дело, что ВНДХ была –
конечная. И жили тут те, кто не хотел уже и не мог никуда идти. Кому дом был
нужен.
Артем остановился у одной палатки, замер, потух. Стоял, просвечивал им
внутрь сквозь изношенный брезент, пока наружу не вышла тетька с отечным
лицом.
— Здравствуй, Артем.
— Здравствуйте, Катерина Сергевна.
— Жени нет, Артем.
Он кивнул ей. Захотелось погладить ее волосы, за руку взять. Сказать: да я
знаю, знаю. Я все знаю на самом деле, Екатерина Сергеевна. Или вы себе это
говорите?
— Иди, Артем. Иди. Не стой. Поди, чайку выпей.
— Так точно.
С обоих концов зал станции был обрублен по эскалаторы — сами
замуровали и законопатили себя внутри, чтобы с поверхности воздух
отравленный не тек… Ну и от гостей всяких. С одной стороны, где новый
выход — наглухо. С другой, где старый — оставили шлюз для подъема в город.
Там, где глухая стена — кухня и клуб. Плиты для готовки, хозяйки в
фартуках суетятся, варганят обед детям и мужьям; ходит вода по трубкам
угольных фильтров, журчит, сливаясь в баки, почти прозрачная; то и дело
чайник свистеть начинает — со смены с ферм забежал гонец за кипяточком,
руки о штаны вытирает, ищет среди кухарок свою жену, чтобы за мягкое ее
прихватить, о любви напомнить, и полуготового чего-‐нибудь кусок схарчить
заодно досрочно.
И плиты, и чайники, и посуда, и стулья со столами — были все не свои, а
колхозные, но люди к ним бережно отнеслись, не портили. Не напасешься
иначе.
Все, кроме еды, принесли сверху: в метро ничего толкового не смастерить.
Хорошо, что мертвые, когда жить собирались, впрок себе всякого добра
наготовили — лампочек, дизель-‐генераторов, проводов, оружия, патронов,
посуды, мебели, одежды нашили прорву. Теперь можно за ними донашивать,
как за старшими братьями и сестрами. Надолго хватит. Во всем метро народу
— не больше пятидесяти тысяч. А в Москве раньше жило пятнадцать
миллионов. У каждого, выходит, таких родственников — по триста человек.
Толпятся беззвучно, протягивают свои обноски молча: бери мои, мол, бери-‐
бери, новые почти. Я-‐то из них уже вырос все равно.
Проверить только их вещи дозиметром — не слишком щелкает? –
поблагодарить и можно пользовать.
Артем добрался до чайной очереди, приткнулся последним.
— Артем, ну куда ты, как не свой! В очереди он еще тут будет! Садись, в
ногах правды… Плеснуть горяченького?
Заправляла тут Дашка-‐Шуба, баба лет уже, видимо, пятидесяти, но
совершенно не желающая об этом думать. Приехала она в Москву из какой-‐то
дыры под Ярославлем за три дня до того, как все ухнуло. Шубу покупать.
Купила; и с тех пор больше не снимала ее уже ни днем, ни ночью, ни в
уборную сходить. Артем никогда над ней не смеялся: а если бы у него остался
вот такой кусок прежней его собственной жизни? Мая, или пломбира, или
тени от тополей, или маминой улыбки?
— Да. Спасибо, теть Даш.
— Все ты тетькаешь мне! — укоризненно и кокетливо. — Ну что там, сверху-‐
от? Погодка как?
— Дождик.
— Ак это опять нас подтопит, что ли? Слышь, Айгуль? Дощь, говорят.
— Аллах нас наказывает. За грехи. Глянь, свинина-‐то не сгорит у тебя?
— Ну что сразу Аллах твой! Аллах у нее сразу! А и правда, подгорает… Как
Мехмет твой, вернулся с Ганзы?
— Третий день нету. Третий!
— Не переживай так-‐то…
— Вот я тебе сердцем клянусь, Даша, завел себе он там кого-‐то! Из ваших
завел! В грехе…
— Ваших-‐наших… Что ты как эта… Мы все тут, Айгулюшка… Все заодно.
— Давалку какую-‐нибудь завел, Аллахом тебе…
— Ак ты бы сама-‐то ему почаще давала… Мужики-‐то ведь они как котята…
Тычутся, пока не найдут…
— Да что вы несете?! По делам он торговым! — вступился мужичок
полудетского размера и с детским почти лицом, только испитым;
отчего-‐то не смог вырасти как следует.
— Ладно-‐ладно. Ты, Коля, подельников-‐то не прикрывай своих! А ты,
Артем, не слушай нас, баб. На-‐ко. Подуй, горячо.
— Спасибо.
Подошел человек, разлинованный старыми белыми шрамами и совсем
лысый, но при этом не свирепый из-‐за пушистых бровей и обтекаемой речи.
— Приветствую всех присутствующих, дам отдельно! А кто тут за чайком?
Я за тобой тогда, Колюнь. Про Ганзу слышали уже?
— А что Ганза?
— Граница на замке. Как выразился классик, загорелся красный свет,
говорит, прохода нет. Пятеро наших там торчат.
— Вона чего, Айгулька. Грибы помешай свои там, грибочки.
— А мой там! А я что! Аллахом… Как закрыли? А, Кстантин?
— Закрыли и все дела. Не наше вшивое дело. Приказ есть приказ.
— Опять поди воюют! С Красной линией, небось, опять воюют, а? Хоть бы
передохли там они уже все ведь!
— А кто знает, а, Кстантин? Это мне к кому идти? Мехмет-‐то мой…
— Для профилактики это. Я оттуда только. По торговле карантин какой-‐
то. Откроют скоро. Здравствуйте.
— Ой, здрааасьте, мущщина. В гости к нам?
— Я Гомер. Гомером зовут. Можно тут присесть?
Артем перестал дышать жгучим паром, оторвался от белой выщербленной