Добавить в цитаты Настройки чтения

Страница 5 из 9



существовать, но рот-‐то у них не зарос.

На ВДНХ жизнь была крепко налажена, и народ был балованный: у

отдельных людей в палатках горели утащенные сверху маленькие диоды, а

для общих мест имелось старое еще аварийное освещение — лампы в красных

стеклянных колпаках; в таком было бы удобно, положим, негативы

фотографий проявлять. Так вот и Артемова душа медленно в этом красном

свете проявлялась, появлялась из растворителя, и видно становилось, что

снята она была еще там, наверху, майским ярким днем.

А другим днем — октябрьским, пасмурным — засвечена.

— Отличная история, а, Жень? Помнишь черных? — шептал Артем; но

отвечали всегда другие. Всегда не те ему отвечали.

— Здоров, Артем!

— О, Артем!

— Артем…

Здоровались все. Кто-‐то улыбался, кто-‐то хмурился, но здоровались — все.

Потому что все помнили черных, а не только Женька с Артемом. Все помнили

эту историю, хотя не знал ее никто.

Станция метро ВДНХ: конечная. Дом родной. Двести метров в длину, и на

них — двести человек. Места как раз: меньше — не надышишься, больше — не

согреешься.

Закопченные мраморные колонны развесистые, в арках между ними

развернуты древние и изношенные армейские палатки: в каждой — семья, в

некоторых — по две.

Семьи эти можно запросто перетасовать, никто, наверное, разницы и не

заметит: когда живешь вместе двадцать лет на одной станции, когда между

твоими тайнами и соседскими, между всеми стонами и всеми криками –

брезента в один слой, так получается.

Где-‐то, может, люди бы съели друг друга уже — зависть ведь, и ревность к

богу, что он чужих детей больше любит, и невозможность разделить с

другими своего мужа или жену, и жилплощадь вполне стоит того, чтобы за

нее удавить; но не тут, не на ВДНХ. Тут вышло как-‐то просто — и по-‐свойски.

Как в деревне или как в коммуне. Нет чужих детей: у соседей здоровый

родился — общий праздник; у тебя больной — помогут тянуть, кто чем. Негде

расселиться — другие подвинутся. С другом подерешься — теснота помирит.

Жена ушла — простишь рано или поздно. На самом деле ведь никуда она не

ушла, а тут же осталась, в этом же мраморном зале, над который сверху

навалено миллион тонн земли; разве что теперь за другим куском брезента

спит. Но каждый день будете встречаться с ней, и не раз, а сто. Придется

договориться. Не получится представить себе, что ее нет и не было. Главное — ‐

что все живы, а там уж… Как в коммуне или как в пещере.

Путь-‐то отсюда был — южный туннель, который вел к Алексеевской и

дальше, в большое метро, но… Может, в том и дело, что ВНДХ была –

конечная. И жили тут те, кто не хотел уже и не мог никуда идти. Кому дом был

нужен.

Артем остановился у одной палатки, замер, потух. Стоял, просвечивал им

внутрь сквозь изношенный брезент, пока наружу не вышла тетька с отечным

лицом.

— Здравствуй, Артем.

— Здравствуйте, Катерина Сергевна.

— Жени нет, Артем.

Он кивнул ей. Захотелось погладить ее волосы, за руку взять. Сказать: да я

знаю, знаю. Я все знаю на самом деле, Екатерина Сергеевна. Или вы себе это

говорите?

— Иди, Артем. Иди. Не стой. Поди, чайку выпей.

— Так точно.

С обоих концов зал станции был обрублен по эскалаторы — сами

замуровали и законопатили себя внутри, чтобы с поверхности воздух

отравленный не тек… Ну и от гостей всяких. С одной стороны, где новый

выход — наглухо. С другой, где старый — оставили шлюз для подъема в город.

Там, где глухая стена — кухня и клуб. Плиты для готовки, хозяйки в

фартуках суетятся, варганят обед детям и мужьям; ходит вода по трубкам

угольных фильтров, журчит, сливаясь в баки, почти прозрачная; то и дело

чайник свистеть начинает — со смены с ферм забежал гонец за кипяточком,

руки о штаны вытирает, ищет среди кухарок свою жену, чтобы за мягкое ее

прихватить, о любви напомнить, и полуготового чего-‐нибудь кусок схарчить

заодно досрочно.



И плиты, и чайники, и посуда, и стулья со столами — были все не свои, а

колхозные, но люди к ним бережно отнеслись, не портили. Не напасешься

иначе.

Все, кроме еды, принесли сверху: в метро ничего толкового не смастерить.

Хорошо, что мертвые, когда жить собирались, впрок себе всякого добра

наготовили — лампочек, дизель-‐генераторов, проводов, оружия, патронов,

посуды, мебели, одежды нашили прорву. Теперь можно за ними донашивать,

как за старшими братьями и сестрами. Надолго хватит. Во всем метро народу

— не больше пятидесяти тысяч. А в Москве раньше жило пятнадцать

миллионов. У каждого, выходит, таких родственников — по триста человек.

Толпятся беззвучно, протягивают свои обноски молча: бери мои, мол, бери-‐

бери, новые почти. Я-‐то из них уже вырос все равно.

Проверить только их вещи дозиметром — не слишком щелкает? –

поблагодарить и можно пользовать.

Артем добрался до чайной очереди, приткнулся последним.

— Артем, ну куда ты, как не свой! В очереди он еще тут будет! Садись, в

ногах правды… Плеснуть горяченького?

Заправляла тут Дашка-‐Шуба, баба лет уже, видимо, пятидесяти, но

совершенно не желающая об этом думать. Приехала она в Москву из какой-‐то

дыры под Ярославлем за три дня до того, как все ухнуло. Шубу покупать.

Купила; и с тех пор больше не снимала ее уже ни днем, ни ночью, ни в

уборную сходить. Артем никогда над ней не смеялся: а если бы у него остался

вот такой кусок прежней его собственной жизни? Мая, или пломбира, или

тени от тополей, или маминой улыбки?

— Да. Спасибо, теть Даш.

— Все ты тетькаешь мне! — укоризненно и кокетливо. — Ну что там, сверху-‐

от? Погодка как?

— Дождик.

— Ак это опять нас подтопит, что ли? Слышь, Айгуль? Дощь, говорят.

— Аллах нас наказывает. За грехи. Глянь, свинина-‐то не сгорит у тебя?

— Ну что сразу Аллах твой! Аллах у нее сразу! А и правда, подгорает… Как

Мехмет твой, вернулся с Ганзы?

— Третий день нету. Третий!

— Не переживай так-‐то…

— Вот я тебе сердцем клянусь, Даша, завел себе он там кого-‐то! Из ваших

завел! В грехе…

— Ваших-‐наших… Что ты как эта… Мы все тут, Айгулюшка… Все заодно.

— Давалку какую-‐нибудь завел, Аллахом тебе…

— Ак ты бы сама-‐то ему почаще давала… Мужики-‐то ведь они как котята…

Тычутся, пока не найдут…

— Да что вы несете?! По делам он торговым! — вступился мужичок

полудетского размера и с детским почти лицом, только испитым;

отчего-‐то не смог вырасти как следует.

— Ладно-‐ладно. Ты, Коля, подельников-‐то не прикрывай своих! А ты,

Артем, не слушай нас, баб. На-‐ко. Подуй, горячо.

— Спасибо.

Подошел человек, разлинованный старыми белыми шрамами и совсем

лысый, но при этом не свирепый из-‐за пушистых бровей и обтекаемой речи.

— Приветствую всех присутствующих, дам отдельно! А кто тут за чайком?

Я за тобой тогда, Колюнь. Про Ганзу слышали уже?

— А что Ганза?

— Граница на замке. Как выразился классик, загорелся красный свет,

говорит, прохода нет. Пятеро наших там торчат.

— Вона чего, Айгулька. Грибы помешай свои там, грибочки.

— А мой там! А я что! Аллахом… Как закрыли? А, Кстантин?

— Закрыли и все дела. Не наше вшивое дело. Приказ есть приказ.

— Опять поди воюют! С Красной линией, небось, опять воюют, а? Хоть бы

передохли там они уже все ведь!

— А кто знает, а, Кстантин? Это мне к кому идти? Мехмет-‐то мой…

— Для профилактики это. Я оттуда только. По торговле карантин какой-‐

то. Откроют скоро. Здравствуйте.

— Ой, здрааасьте, мущщина. В гости к нам?

— Я Гомер. Гомером зовут. Можно тут присесть?

Артем перестал дышать жгучим паром, оторвался от белой выщербленной