Страница 7 из 22
9. Гахамел
На перемене в учительской Мария внимательно изучает расписание на стене: а не предстоит ли ей замещать кого-то на следующем уроке? Убедившись, что действительно свободна, она возвращается в кабинет, который делит еще с двумя коллегами; сейчас они на уроке, так что это большое помещение сорок пять минут исключительно в ее распоряжении. Весь антураж кабинета свидетельствует о страсти Марии к современным канцелярским товарам. (Она всегда испытывала к ним слабость, но при социализме могла лишь мечтать о них.) На книжных полках преобладают длинные ряды скоросшивателей как из светлого дикта, так и с цветным текстильным покрытием. На всех трех столах красуются выдвижные оранжевые регистраторы и одинаковые комплекты черных проволочных кубков, содержащих ручки, фломастеры, маркеры, металлические и пластмассовые скрепки, ножницы, разные скотчи и липкие этикетки. На стене висят две пробковые доски с цветными кнопками и металлическая белая таблица с перманентным фломастером, подвешенным на пестром шнурке.
Илмут восхищена, но меня эта картина озадачивает.
Утром Мария принесла из дома несколько газетных вырезок о Кареле Гавличеке Боровском[12], сейчас она вкладывает их в прозрачную файловую папку, которую тут же закрепляет кольцами в перекидном блокноте вместе с домашними заданиями. Она встает, усиливает звук радио, подходит к холодильнику, залепленному исписанными квадратиками в рефлексных, отражающих солнечные лучи красках, включает электрокофейник и, пока в нем закипает вода, делает, по своему обыкновению, несколько дел сразу: находит пакетик кофе, смотрит, не спустилась ли петля на чулке, проверяет, не отекли ли пальцы... Разумеется, она не перестает слушать радио. Модератор как раз напоминает слушателям, что сегодняшняя программа посвящена отапливаемым бэби-боксам, где несчастные матери могут анонимно оставлять своих новорожденных. Она повторяет номер, по которому слушатели могут позвонить и поделиться своими соображениями. За окнами кабинета “в лазурной глубине плывут прозрачные туманы”. Самые простые истины люди обнаруживают в последнюю очередь. Модератор объявляет песню группы АББА “I Believe in Angels”[13]. Мы с Илмут обмениваемся улыбками.
— В восемнадцать лет Мария еще не пила кофе, — говорю я. — И была довольно разбитная. И выглядела она, конечно, совершенно иначе. Постарайся представить ее: она была гораздо стройнее, носила мини-юбки. Может, ты не поверишь, но она чем-то походила на тебя, хоть и была не так красива, как ты.
Илмут изумляется.
— Четыре года она ездила в гимназию. С вокзала домой шла, бывало, прямо по рельсам. Раскинув руки, словно искусный канатоходец, она могла пройти, ни разу не оступившись, сотни метров. Карел любил наблюдать за ней, особенно когда она была в мини-юбке. Он специально ждал ее у переезда, чтобы видеть, как она приближается.
Мария задумчиво размешивает кофе. Потом решительно встает, приглушает радио и подтягивает к себе телефон. Она почему-то выглядит взволнованной.
— Поезда и автобусы она, естественно, ненавидела. Ей нравилось, что у Карела уже в девятнадцать лет было собственное авто.
Мария набирает номер радиостанции. На лице Илмут — вопрос.
— Кто к нам на этот раз дозвонился?
— Добрый день, я — ваша слушательница из Праги.
В голосе модератора появляется наигранная радость.
— A-а, добрый день! Это наша постоянная слушательница, пани Мария. Да, да, пани Мария, мы сегодня вместе с вами обсуждаем вопрос об организации так называемых бэби-боксов, где матери, попавшие в тяжелую жизненную ситуацию, могут спокойно оставить своего ребенка. Эти блоки, естественно, отапливаются и связаны сигнализацией с медицинскими работниками. Каково ваше мнение, пани Мария?
— Я думаю, что организация бэби-боксов — неправильный путь, — говорит Мария.
Нервозность так изменяет ее голос, что Карел, скорее всего, не узнал бы ее.
— Давая возможность молодым матерям легко избавиться от ребенка, — заикаясь, продолжает Мария, — мы тем самым легко освобождаем их от ответственности.
Она замечает, что два раза употребила слово “легко”. Модератор ждет, Мария молчит.
— Итак, Мария, мы благодарны за ваше мнение и желаем вам отличного дня. Кто дозвонился следующий?
Мария кладет трубку, расправляет юбку и садится.
Потрясенная Илмут молчит.
— Нельзя даже представить, что это одна и та же женщина. Правда?
Илмут кивает.
10. Иофанел
— “И озеро тайком грустило, / тенистый брег ему внимал, / и воды крýгом обнимал; / а в небе дальние светила / грядою голубой блуждали, / как слезы страсти и печали...” — декламирует Гахамел.
Мы сидим на одной из ржавых арок железнодорожного моста; грязь, ржавчина, голубиный помет и убогое граффити. Реку бороздят лебеди и утки, под Вышеградской скалой[14] разворачивается пароход с туристами. Черно-коричневая гладь уносит первые опавшие листья и, случается, белое перышко. К остановке “На Витони” подъезжает трамвай номер семь — по стечению обстоятельств тот самый трамвай, который сегодня убьет Карела.
Неподалеку отсюда, в родильном доме в Подоли, пятьдесят два года назад он родился. Его приветствовали чуть ли не как героя — ох уж эти преждевременные родственные восторги. Необоснованный оптимизм. Разве с таким восхищением ликовали бы они над маленьким Каей, если бы знали, что он кончит жизнь инструктором автошколы? Нынче ветрено, туристы на пароходе покинули палубу. Не хочется кощунствовать, но иногда мне кажется, что человеческая жизнь — плохо организованное познавательное путешествие. Речной поток разбивается о ледорез у опоры моста. Илмут размахивает руками в воздухе, вздымая электронный смог, и ловит текстовки, которые источают пылкую любовь, — она уверяет нас, что так заряжается позитивной энергией.
— Ты промываешь золото в сточной воде, — замечаю я.
— Сегодня их у меня очень много!
— Итак, что мы имеем? Что мы установили? — открывает Гахамел совещание.
— Точно в телевизионном детективе, — довольно сообщает Нит-Гайяг, поднимая посеребренные брови. — Вопрос поставлен так, словно мы команда детективов.
— Я же сказал: монстрбригада, — повторяю я свое старое определение.
— Он употребляет множественное число, чтобы дать понять, что он один из нас, — продолжает Нит-Гайяг, бросая взгляд на Илмут. — Тип ласкового шефа. Строгий, но ласковый.
Илмут улыбается.
— Можем начинать? — притворно сердится Гахамел.
— Но почему опять мост? — жалобно спрашиваю я. — Почему мы не можем хоть раз сойтись в каком-нибудь уютном кабачке? Как нормальные люди?
— Потому что мы не нормальные люди, — отвечает Гахамел спокойно. — Потому что в кабачке пришлось бы что-нибудь заказать.
— Подумаешь, что особенного! Закажем копровку[15]! Или жаркое по-зноемски[16]! Или испанские птички! Или шункофлеки[17]!
Разумеется, я лишь хвастаюсь богатством своего словарного багажа. Гахамел хорошо знает, что моя инфантильность вызвана моим бессилием; ему ясно, что я не сообщу ему добрых вестей, а в ответ на мой косвенный призыв декламирует без малейшей запинки:
— “Над темным кряжем ясный день / встает и будит майский дол, / в лесах, где сумрак не сошел, / царит предутренняя лень...” Повтори.
Я сдаюсь.
— Что значит копровка? — интересуется Илмут.
Будь я человеком, я бы давно без ума влюбился в нее.
— Одно из традиционных чешских блюд, — объясняет ей Нит-Гайяг.
Илмут, глядя на меня, стучит по лбу пальцем. Она растеряна, как ребенок, который старается привлечь к себе внимание. Она впервые сталкивается лицом к лицу с человеческой смертью, и безысходность ситуации, естественно, волнует ее. Я припоминаю, чтó впервые испытывал сам. Знаю, какие вопросы проносятся в ее голове. Какой во всем этом смысл? И есть ли смысл дарить умирающим людям маленькие радости? Разве можно что-то существенное изменить в этом ужасе? (Нет, но во всяком случае это лучше, чем ничего, ответил бы ей Гахамел. Каждое скромное благодеяние делает человеческую жизнь чуточку более сносной.) С нынешнего дня Илмут уже никогда не будет счастлива. С нынешнего дня она будет знать слишком много — как те голливудские звезды, которые с добрыми намерениями посещают голодающие африканские страны. Икра быстро начинает горкнуть. Ха-ха! Счастье предполагает неведение.