Хороший человек

Выйдя из храма, Мадла и ее спутницы увидели, как несколько человек окружили старого пана и благодарили его.

— Это чех, учитель музыки. Он каждый год приходит сюда, чтобы сыграть песнь во славу нашего покровителя, — пояснила Мадле пани Катержина.

Никогда больше ни в одном из окрестных храмов Мадле не довелось услышать ни песни, ни молитвы, ни проповеди по-чешски.

Мадла очень страдала оттого, что ей ничего не удавалось узнать о брате. Расспрашивал о нем Гаек, разыскивали его пани Катержина, Михал, Анча, Яноушек, справлялись, где только могли, но никаких следов мальчика не обнаруживалось. И Стрнад со Стегликом, которых Гаек отдал в ученики мастеру Крчеку, а тот взялся обучить их столярному делу, расспрашивали о мальчиках по имени Вавржинек. Нашлось несколько Вавржинеков, или, как их переиначили в Вене, Лоренцов, но ни один из них не был Вавржинек Залесский из Есениц. Мадла стала думать, что его уже нет в живых, оплакивала его и каждый вечер, перебирая четки, которые ей дала тетка, молилась за упокой бедного Вавржинека.

Спальней Мадле служила крохотная каморка при кухне, куда сквозь маленькое окошко попадало немного света, но так мало, что даже в самый полдень в ней было темно. Там стояла не очень мягкая постель, возле нее стульчик и небольшой столик. За кроватью на вешалке висели платья Мадлы, а под вешалкой стоял ее сундук.

На столик Мадла ставила цветы в стаканчике. Она любила цветы, как любят их в деревне все девушки, выращивая их даже зимою в горшках. В Вене Мадла тоже покупала себе цветы, но они через несколько дней гибли в ее каморке, а держать их в кухне ей не разрешалось. Поэтому она через день покупала свежий букетик у маленькой девочки, которая всегда продавала цветы в пассаже[14] неподалеку от площади. Говорила она на языке, похожем на чешский, была очень бледная и худая. Однажды Мадла стала ее расспрашивать и узнала, что родители ее словаки, у них много детей, нищета страшная и живут они все вместе в небольшом подвале.

Мадле стало жаль несчастную семью, и на другой день, захватив с собой кое-что из одежды и немного денег из тех, что приберегла для Вавржинека, она отдала их девочке. На третий день, когда Мадла снова пришла за цветами, у девочки были уже отложены для нее самые красивые и она ни за что не хотела брать денег. С тех пор Мадла частенько приносила девочке что-либо в подарок или какую-нибудь еду, а у той для нее всегда был приготовлен красивый букет, на который даже хозяйка смотрела с завистью.

Мадла могла себе это позволить, она не следила за модой, которая начинала захватывать и служанок, не носила шляп, дорогих платьев, шалей, украшений и тому подобных вещей, за которые не одна из девушек расплачивалась не только всем заработком, но и честью; Мадла одевалась просто, а поэтому жалованья ей хватало, она даже могла немного отложить или доставить себе какое-нибудь удовольствие, что и делала по доброте сердечной, не думая еще копить на старость.

Как ни мала и ни темна была комнатка Мадлы, все же для нее это был самый любимый уголок в целом доме. Когда все ложились спать и работа была закончена, забрав коптилку, она шла в свою каморку. Иногда что-нибудь делала для себя, напевая вполголоса, обычно, наполовину раздевшись, садилась на постель, ставила ноги на скамеечку и, подперев ладонью голову, по очереди устремляла взгляд то на ароматный букет, то на пламя коптилки, а то закрывала глаза, чтобы яснее видеть картины, которые всплывали в ее памяти. Глядя на цветы, она всегда вспоминала садик у себя дома, веселых подружек, зеленые луга, видела, как подружки косят траву, сгребают сено, слышала их веселое пение. Она видела, как с наступлением вечера тетка усаживалась под окном, себя, поливавшую клумбы с цветами. Видела, как вдоль забора идут люди: вот крестная, вот дядя, вот кто-то из батраков, здороваются с нею и останавливаются, чтобы перекинуться словечком. Видела, как возвращается с поля молодежь, слышала, как звенят колокольчики коров, идущих впереди стада, — все это оживление и шум, которые поднимаются вечером в деревне, возникали у нее перед глазами и звучали в ушах. Но как только она вспомнила о страшилище, выгнавшем ее из дому, вся задрожала и, закрыв глаза, быстро перенеслась к образу более приятному, к образу, который долго радовал ее душу. Уста ее не произнесли ни слова, но сладостная улыбка на полуоткрытых губах и страстный тоскующий взгляд выдавали, кого Мадла мысленно себе представляла. Но вдруг на лицо ее набежала тень, из груди вырвался вздох, а губы тихо прошептали:

— Он из богатых, а я бедная, нет, нет, этого не может быть! Это просто сочувствие, он добрый, он ведь и Ленку, и Анинку тоже любит. Ах, какая же я наивная!

И каждый раз глаза ее становились печальными и наполнялись слезами. Наивная Мадла!

Гаек неохотно уезжал из Вены, и, будь его воля, он вернулся бы с дороги, ведущей на Табор. Но он должен был ехать дальше. И дорога казалась ему не той, что была, и трава не так зеленела, и солнце светило не так, как в тот раз, когда Мадла шагала рядом с ним. Раньше он, бывало, в пути напевает, посвистывает, с Якубом поговорит, с псом поиграет, с удовольствием обойдет лошадей, а тут — ничего! Идет рядом с возом задумчивый, лицо мрачное, как туча, из которой вот-вот хлынет дождь. Раньше, бывало, войдет в трактир — весь трактир полон им: с хозяином поговорит, к хозяйке зайдет, чтобы сказать ей то, что она хочет слышать, все были рады его видеть. Хотя он остался таким же приветливым и вежливым с каждым, все же многие спрашивали у Якуба, не случилось ли у них в Вене какого-нибудь несчастья, из-за которого папаша вернулся таким расстроенным. Но Якуб всегда отвечал, что ничего не знает, что папаша, мол, всегда в одинаковом настроении.

Лукавил Якуб. Он-то лучше других знал, что папаша не тот, каким был, но подумал: а мне-то что до этого. Несмотря на всю преданность Гаеку. Люди считали Якуба простаком, но парень был вовсе не глуп, хоть на лбу у него это не было написано. Всякие мысли стали одолевать его, когда он заметил, что в Вену папаша ехал веселый, а возвращается задумчивый, хотя казалось, что Якуб не замечает ничего, кроме четырех колес у воза. Он все прекрасно замечал, но до поры до времени помалкивал.

Якуб хорошо видел, как письмецо Мадлы, которое она послала домой тетке, Гаек спрятал за пазуху, а все остальные бумажки — в пояс. Видел, как в пути он не раз вынимал письмецо, смотрел на него и снова прятал. «А ведь правда, — думал Якуб, — что от любви люди глупеют, вот и «папаша» увяз в ней по самые уши. Не пожелал бы я ему, однако, чтобы его барышня отделалась от него так, как моя от меня».

— Эй, пристяжная, прими влево! — крикнул он на лошадь, щелкая кнутом, так как навстречу им ехал воз. Гаек тоже тотчас же повернул жеребцов, потому что они любили лягать чужих коней даже на дороге.

— Жаль, что из Вены мы не возим молодежь, в дороге веселей, когда ребята рядом бегают. Как-то там пойдут дела у наших птенчиков?

— Мастер у них хороший, если будут его слушаться, из них могут выйти стоящие люди, — ответил на это Гаек.

— Что ж, иногда ребята вырастают хорошими, а то, что им пришлось испытать, идет им на пользу. Может, из тех двух птенцов тоже что-нибудь путное выйдет. Пожалуй, хуже будет панне Мадленке, пока она привыкнет...

Гаек стал гладить жеребца по крупу и не сказал в ответ на это ни словечка. Якуб, словно бы не замечая, продолжал:

— Правда, они, эти девки, как ива, где угодно приживаются, особенно им нравится Вена. Зрелищ всяких полно, а мужчины там зубы заговаривать девушкам умеют, особенно хорошеньким. Ох, и шельмы же эти девушки! — добавил Якуб, щелкнув кнутом.

— О том, какие они шельмы, ты, наверное, знаешь меньше, чем я, — улыбнулся Гаек.

— Ну, папаша, не пожелал бы я вам знать об этом столько, сколько я знаю, — ответил Якуб.

— А что, разве какая-нибудь тебя обманула? Ты мне об этом никогда даже слова не сказал!

14

Пассаж — крытая галерея, соединяющая два ряда магазинов.