Хороший человек

— Так ведь хвастаться мне нечем, лучше помолчать, а то еще люди смеяться надо мной будут. От вас же, папаша, мне скрывать нечего. Когда я еще с Подгайским ездил в Прагу, познакомился я там с девушкой, которая так мне понравилась, что я жить без нее не мог. Была она из наших краев и служила в доме, где мы в Праге останавливались. Все говорили, что она красивая, а для меня красивее ее не было на целом свете. Хотя сам я не красив, а рядом с нею казался даже уродливым, она все же говорила, что я ей симпатичен, и сначала меня действительно полюбила. Ей нравилось наряжаться, нравилось, что на нее засматриваются, хотя мне это было не по душе. Я относился к ее прихотям спокойно, утешая себя тем, что увезу ее из Праги и все само собой прекратится. Поэтому я старался, чтобы мы скорее поженились. Только не доехал я до этого, папаша, поломал оглобли и свалился в грязь! Девушка встретила другого, покрасивее меня. Одевался по-господски, умел хорошо морочить голову, а ей это нравилось. Грубого же возницу она отвергла. Увидев, что она меня обманула, бросил я поводья и плюнул на все. Не хочу сказать, будто мне это было безразлично, до сих пор у меня душу гложет.

— Она вышла замуж? — спросил Гаек, сочувственно поглядев на Якуба.

— Как говорится, на полколеса, — ответил Якуб с горечью и щелкнул кнутом.

— И ты больше ничего о ней не знаешь?

— Ничего. Домой возвращаться неохота, а в Праге не был с тех пор, как работаю у вас. Да если бы и случилось там быть, не хочу ни слышать о ней, ни видеть ее.

Якуб смолк. Гаек тоже молчал. Рассказ Якуба неприятно задел его. Он задумался о себе и о Мадле. Она представилась ему такой красивой, милой, хорошей, он же рядом с нею выглядел неуклюжим, нелепым, некрасивым. Она молодая, только-только расцвела, а он старый холостяк. Раньше он смеялся, когда мать его так называла, желая поскорее женить, теперь же ощутил свинцовую тяжесть ее слов. После таких раздумий ему показалось, что не может его любить такая девушка, как Мадла. Конечно же он был убежден, что если бы она стала его женой, то своей горячей любовью он бы вознаградил ее за все. «Но какой толк в том, что я готов жизнь за нее отдать, ей от этого мало радости», — рассуждал он про себя. Впрочем, где-то в сокровенном уголке сердца раздавался голос, заставлявший вспоминать то любящий взгляд, то задушевное словечко и ответное пожатие руки, задумываться над разными маленькими доказательствами растущей взаимной симпатии, над этими драгоценными камушками, из которых любящие возводят свой храм любви. Гаек хотел бы поверить этому голосу, но опасался себя обнадеживать. Так же как Мадла объясняла его симпатию к ней сочувствием, так и ее задушевность Гаек объяснял ее одиночеством, и тем самым оба, глупые, обманывали себя. Однако Гаек, особенно после того, как Якуб поведал ему о своем крушении, твердо решил не открываться Мадле, пока не убедится, что она осталась прежней, и только после этого хотел спросить ее, действительно ли она его любит. «А если она не станет моей женой, то другой мне не надо» — этим каждый раз заканчивались его раздумья.

Когда под вечер третьего дня пути Гаек подъезжал к Малой Скаличке, сидевшая под деревом у дороги женщина встала и быстро направилась к нему. Это была старая Бетка.

— Благослови вас бог, папаша, я с полудня жду тут, наконец-то дождалась. Как там Мадла, везете ли вы нам весточку от нее? — спросила она, схватив Гаека за руку.

— Везу вам письмецо и всем привет, — сказал Гаек, сунул руку за борт жилетки, но ничего оттуда не вынул и сказал:

— Если можете, пройдемте немного вместе, я расскажу вам о Мадленке то, о чем она не могла написать. А потом отдам вам письмецо.

— Ах, свет ты мой, как же я не пойду с вами, да ведь я дождаться не могу, когда услышу, как там нашей девочке живется, — ответила обрадованная Бетка.

Гаек вкратце рассказал Бетке, как они добрались до Вены, о пани Катержине и вообще все, что нужно было знать тетке. То, что касалось его самого, он опустил. Бетка не пропускала ни одного слова и все время задавала вопросы. Рассказав самое главное, Гаек спросил, знают ли родители, где Мадла, и как они к этому относятся.

— Э-э-э, вся деревня уже знает, что Мадла в Вене, только никому не известно, у кого она служит, даже мы этого не знали, да и теперь не скажем. Мать на нее не сердится, а отчим и видеть ее не хочет, он держит сторону мельника, этого безбожника. Тетка опасается за нее, потому как мельник сказал, что Мадлу и в Вене отыщет, он должен на ней жениться, пошел даже слух, будто он решил продать мельницу. Вы, папаша, скажите ей, чтобы она остерегалась. Только тетка надолго ее там не оставит. Вам-то, папаша, я могу сказать, что ее с радостью возьмет Томеш, сын старосты, они знают, что тетка ей все свое добро отпишет, стало быть Томеш выгодно женится, думает староста. Да и тетка была бы этому рада. Томеш порядочный парень, хорошо воспитанный и старательный. Он на год старше Мадленки.

— А Мадленка любит его? — торопливо спросил Гаек.

— Говоря по совести, этого я не знаю, кто же может человеку в душу заглянуть? Вроде бы Мадлена никого себе не выбрала. Только чего не было, может случиться, когда она домой вернется, — рассудила Бетка и потом еще долго рассказывала, как все по Мадле скучают, как тетка, проснувшись утром и ложась спать вечером, всякий раз вспоминает Мадлу, и под конец спросила про Вавржинека. Услышав, что о нем никто ничего не знает, пожалела его.

Когда добрались до Малой Скалички, Гаек отдал Бетке письмецо, сказав, чтобы сразу же подготовили ответ, потому что дома он долго задерживаться не будет. Поблагодарив его, Бетка ушла, а он, полон новых тревожных мыслей, поехал дальше.

Старая мать Гаека очень любила своего сына, и, когда он приезжал домой, там всегда устраивался пир. К нему заходили соседи, а он в свою очередь приходил к ним потолковать, летом под деревьями возле трактира, а зимою собирались в трактире. Даже старики охотно слушали его. В течение года только он и привозил новости в деревню. На этот раз его с нетерпением ждали сестра и молодой Заруба. От слова Гаека зависело их счастье.

— Подождите еще немного, сперва я сама с Иржиком поговорю, — сказала мать в то утро, когда Иржи приехал. Хотя Гаек и виду не подал, как он угнетен и страдает, мать, однако, заметила его озабоченность. На ее расспросы сын ответил, что ничего не случилось. Тогда старуха решила схитрить и выпытать все у Якуба. Но, как это и раньше бывало, ничего у нее не вышло.

— Ну и мужик этот Куба, — говорила она дочери, — я к нему обращаюсь, а он молчит как дуб, слова из него не вытянешь.

Зная, что у Гаека полно забот, связанных с делами, а также большие расходы, она в этом увидела причину его плохого настроения. Целый день мать не заводила с ним разговор. После ужина, когда из горницы ушли батраки и сестра, Гаек остался. Мать сновала по комнате, а он, держа черенок ножа между пальцами, постукивал лезвием по столу, думая о Мадлене, представляя себе, как сидит она тут хозяйкой рядом с ним. В это время мать подсела к столу и отобрала у него нож со словами:

— Слышать этого не могу. Разве ты не знаешь, что так можно беду в дом накликать? Покойный отец никогда так не делал.

— Я забыл, матушка, что вы этого не любите, — улыбнулся Гаек, не упрекая мать за суеверие, чего другому бы не простил.

— Ну, ну, я ведь ничего не говорю. Но лежит у меня забота на сердце, и я хочу, чтобы ты меня выслушал, — чуть погодя сказала мать.

— Говорите, матушка, рад буду послушать вас, — откликнулся Гаек, не ожидая ничего, кроме уговоров жениться. Но на этот раз он ошибся.

— Вчера был тут старый Заруба, — начала мать, — и завел речь о женитьбе Маркиты и Енеша. Я ему ничего не обещала, сказала, что, когда приедешь, спрошу тебя, как ты на это посмотришь. Ну, так что ты скажешь?

— Но ведь Маркита еще ребенок! — удивился Гаек.

— Это тебе так кажется, ведь Марките было десять лет, когда отец умер, с той поры пошел уже седьмой год, так что ей будет семнадцать. Енешу двадцать четыре, разница хорошая. Есть такая поговорка: «Сына жени когда хочешь, а дочь отдай замуж когда можешь». Зарубы люди хорошие. Енеш у них единственный сын, лучшего Марките и не пожелаешь.