Смилодон

— О знаменитом алхимике, что ли? — Буров улыбнулся виновато, словно двоечник на экзамене. — Он вроде делал из свинца золото…

— Ох уж мне эти люди. Люди-звери, — Анита оттопырила нижнюю губу, в глазах ее, слезящихся и красных, вспыхнуло презрение. — Золото, золото, только и знаете, что золото. Да золото — это самое меньшее, что может дать обладание Азаром . Духовная трансформация, обретение алкагеста — вот истинные цели алхимика. Над таким человеком не властен рок, он вне времени и пространства, он воистину бог, сам вершащий свою судьбу. И не только свою… О, чего бы я только не дала, чтобы познать эту тайну… Ты говоришь, золото? Да плевать я хотела на золото. Вернуть молодость, здоровье, красоту, родить вот от такого молодца, как ты… Вот предел моих желаний. Однако, даже обладая принесенным тобою листом, невозможно постигнуть тайну. Нужен Ключ, называемый Ребром Дракона. Говорят, что это осколок небесного камня, упавшего на землю в незапамятные времена. Евреи называли его сапфиром Шетия и, если не врут, то Моисеевы скрижали и Урим с Тумимом были сделаны именно из него . Так что зря ты, красавчик, старался, срисовывая пергамент, — красному коту не по силам Красный лев . Да и вообще это никому не под силу. Всем, владевшим Азаром — и Альберту Великому и Агриппе Неттесгеймскому , и аббату Тритемию , и Раймунду Луллию , — всем им был дан Ключ. Чертом ли, богом ли, архаусом ли, дьявол их всех разберет. Ну все, иди, красавчик. У меня осталось мало времени.

И она принялась снова водить носом по последнему листу книги тайн. Словно Бурова уже не было и в помине. Однако он напомнил о себе, тактично, но требовательно.

— Пардон, мадам, а как же мой вопрос?

— А нет никакого вопроса, красавчик, — Анита нехотя оторвалась от пергамента, и Буров услышал ее смех, скрипучий, мерзкий, словно звук пилы. — Так же, как и яда. Она обманула тебя, эта твоя женщина, похожая на львицу. Да, да, не сомневайся, — Анита вдруг оборвала смех, резко поднялась. — Подойди. Руку дай.

А когда Буров подошел и протянул ей руку, с силой полоснула сталью по его ладони, потом по своей и прижала свою руку к его руке так, что места порезов соприкоснулись.

— Ну что, теперь ты мне веришь, красавчик? Ты умрешь не от яда, и еще очень нескоро. Ну все, иди.

И Буров пошел, послушно, ни о чем не спрашивая, словно в тумане, — видимо, давала о себе знать бессонная ночь. Мыслей ноль, вопросов ноль, только одно желание — двигать ногами…

— Надеюсь, СПИДа у нее нет, — уже на улице он вспомнил про ладонь, хотел было перевязать ее платком, но, посмотрев на руку, обомлел: ни крови, ни разреза, лишь розовый, в ниточку, шрам. Ну вот, дожили — от недосыпу уже глюки пошли. Нет, это дело надо было срочно исправлять — в ударном порядке. Благо сиденья в экипаже были мягкие, ход плавный, и шевалье не возражал — сам дрых сном праведника без задних ног, крепко уперев оные в стены кареты. Так что устроился Буров на подушках да и отдался в объятия Морфея, успел только рявкнуть кемарившему Бернару:

— Пошел! Куда хочешь! Только не тряси!

Приснилось ему бескрайнее ржаное поле. Русское. Которого он сам тонкий колосок…

Глава заключительная,

в которой все еще только начинается…

Разбудило Бурова чье-то мычание, громкое, напористое, преисполненное экспрессии и обертонов. Мигом вывалившись из сна, он разлепил глаза и сразу захотел опять закрыть их: над ним склонился Бернар и делал какие-то энергичные знаки. Чем-то он напоминал Ивана Сусанина, чудовище с собора Нотр-Дам и тургеневского Герасима, коего потянуло на общение..

— Черт, — Буров сел, потянулся, посмотрел в окно и тут же без зазрения совести стал будить Анри. — Вставайте, шевалье, вставайте, нас ждут великие дела.

Карета стояла в тупичке рядом с домом маркизы де Дюффон, и тот был виден как на ладони: мрачный фасад, черные гардины, массивные, ведущие во внутренний двор ворота. Сейчас ворота были распахнуты, и из них тянулся, грохоча ободьями, внушительный четырехконный экипаж. Солнце играло на металлических частях сбруи, радужно дробилось в хрустальных фонарях, бликовало на лакированных панелях, покрытых вычурными росписями на библейские сюжеты. Кучер был в голубой с золотом ливрее, двое молодцов со шпагами на запятках в широкополых шляпах и черных плащах. Когда все это великолепие катилось мимо, в окне кареты стала видна дама, откинувшаяся на подушки. В профиль она была чем-то похожа на болонку.

— А? Что? Ангард? — шевалье нехотя открыл глаза, однако сориентировался мгновенно и в унисон с Буровым приказал: — Поехали.

Не половой — охотничий инстинкт основной. Какая кухня, такая и музыка…

— Ы-ы-ы! — обрадовался Бернар, взобрался на козлы и направил орловцев вслед за каретой маркизы. Однако не сразу, выждав время и держась с филигранностью профи где-то в тридцати пяти — сорока корпусах позади. Отстать на такой дистанции, так же как и засветиться, очень трудно. Уж не учился ли Бернар с Буровым в одной бурсе?..

А вокруг кипела буйная, не знающая удержу парижская жизнь. Уличные дети с немытыми лицами бежали следом за торговцем сластями, монах с котомкой за плечами темпераментно торговался с дородной молочницей, стерва-покупательница в модном чепце лаялась напропалую со свечных дел мастером, уверяя, что тот пользуется салом мертвецов. В воздухе висели вонь, ругань, смех, крики, шутки, слышались призывные, нараспев, возгласы:

— Вот пирожки, хозяйка, вот сливы, налетай-ка!

— Отведайте паштет, на свете лучше нет!

— А здесь у нас горчица, что для всего годится, для карпа и макрели, чтоб только больше съели!

Скоро они выбрались из лабиринта улиц, и дорога пошла прямо, берегом Сены. Здесь было куда приятнее, чем среди серых стен, однако острее чувствовалось приближение зимы. Октябрь выжелтил платаны и клены, прошелся без жалости по кронам садов, щедро расстелил роскошный разноцветный, но такой недолговечный ковер. Сгорбившиеся ивы смотрели в стылые воды, ветер-хулиган разводил на реке мелкую волну. А главное — тишина: ни крика, ни шума, ни гама, ни брани. Только стук копыт, негромкое поскрипывание сидений да уханье английских рессор.

— А я, кажется, знаю, куда мы направляемся, князь, — шевалье отвел глаза от ландшафтов за окном. — Держу пари, в “Прекрасную молочницу”. — Он посмотрел на мрачного от недосыпа Бурова, лицо которого не выразило интереса, и улыбнулся тонко, интригующе. — Замечательнейшее место. Не знаю, правда, как насчет молока, но девочки там что надо. И кормежка классная. Раньше это была обыкновенная гостиница, дела которой шли так себе, ни шатко, ни валко. А потом вдруг хозяину пришла занимательнейшая мысль — устроить представление в алькове. Собственно, как представление… Игрища любви, на кои можно полюбоваться сквозь особые оконца. Что весь цвет Парижа и делает. А насмотревшись, естественно, спешит повторить увиденное в номерах, ангажируемых здесь же за бешеные деньги. Так что дела в “Прекрасной молочнице” идут неплохо, совсем неплохо. А кстати, вот и она. Я, дорогой князь, оказался прав…