Смилодон

Карета маркизы между тем вкатилась за добротный, огораживающий массивное трехэтажное строение забор и на некоторое время скрылась из вида. Бернар, действуя грамотно, двор гостиницы проигнорировал и остановился в сторонке, у кустов, не привлекая к себе внимания. Молодец, ему бы в наружке работать.

— Так, значит, говорите, здесь прилично кормят? — Буров вышел из кареты, покрутил головой, прогоняя сонливость. — Я готов это проверить.

Сейчас ему было не до высоких материй. Беспокойная ночь, философский камень, откровения колдуньи — все это отступило на задний план. Осталось только всепобеждающее чувство голода. А маркиза эта никуда не денется, похоже, она сюда причалила надолго…

— Ну тогда, князь, нам с вами по пути, — церемонно поклонился шевалье, и они пошли к массивным, ажурного литья, воротам.

До вечера еще было далеко, но во дворе гостиницы стояло уже изрядное количество карет — роскошных, инкрустированных, блистающих золотом и лаком. Форейторы и кучера держались чинно, с важностью, по их ливреям можно было понять:

— Вот прибыл граф Бертран де Лиль.

— Вот пожаловала герцогиня дю Платьер Мари Арман.

— Вот осчастливил всех своим визитом герцог Д'Эгийон Ролан дю Бриль младший.

Да, заведение и впрямь цвело и пахло. Дамскими надушенными перчатками, нижним ароматизированным бельем, гигиеническим, для обмывания чресел, уксусом, туалетными эссенциями и благоухающими резедой для вящего обоюдного удовольствия “английскими плащами”. А еще — окороками, паштетами, хорошим вином, доходящим на вертеле сочным мясом, раками, варящимися на медленном огне с луком, каперсами и…

— Да, пахнет славно, — восхитился Буров, когда они вошли в просторный, слабо освещенный зал и устроились в углу за дубовым столиком. — Посмотрим, посмотрим, как оно на вкус.

На глаз было не очень. Если в плане еды и питья все обстояло благополучно, то вот компания не радовала — вокруг сидели слуги, охранники, вшивота, все господа были наверху, где разворачивалось бордельное действо. Тем не менее и здесь было весело: развязно звучали голоса, дробно постукивали кружки, с чавканьем поглощалась жратва, с чмоканьем выпивалось вино. А на низкой сцене, показывая коленки, пела и приплясывала убогонькая этуаль:

Я маленькая девочка, и трам-пам-пам, и тру-ля-яя.

Была когда-то целочка, и трам-пам-пам, и тру-ля-ля.

Мы с папочкой играли, и трам-пам-пам, и тру-ля-ля.

И целочку сломали, и трам-пам-пам, и тру-ля-ля.

Вот так, три рубля. Коленки у певички были худенькие, голосок совсем никакой, однако почтеннейшая публика реагировала бурно и, не стесняясь, предлагала финансовую поддержку. Двое молодцов, что прибыли с маркизой де Дюффон, к примеру, кричали через весь зал:

— Эй, маленькая, пойдем с нами за десять су! Не пожалеешь!

Они вообще были крикливые, эти молодцы, мало того, заносчивы и наглы. Совершенно не умели, да и не хотели держать себя в рамках, выпендривались от души, по полной программе. И это было хорошо. Буров и шевалье сразу узнали много нового — даром, что ли, подсели к ним как можно ближе. Оказывается, одного звали Франсуа, другого Жаном, хозяйка их, маркиза де Дюффон, еще с утра приложилась к Гран-Крю и сейчас играет в голопузики с Лысым или Мохнорылым, а скорее всего, с обоими сразу. И как пить дать с ними еще кувыркается эта тощая дура, графиня де Груэ, прикрывающая многочисленными мушками прыщи на подбородке и груди. В общем, мололи молодцы языками без устали — здешнее-то вино доброе, густое, забористое…

А Бурову и шевалье между тем принесли еду, и они на время отключились от бренной суеты. В мире для них не осталось ничего, кроме жареной пулярки, гусиного паштета, рубленого мяса, нашпигованной ветчины, рагу из кролика и салата из яиц, каперсов и турецкого гороха. Пулярку покрывала поджаристая корочка, в паштете был запечен огромный черный трюфель, горшочек с рубленым мясом венчала шапка восхитительного, белого, как снег, сала, ветчина таяла во рту, кролика тушили с майораном на медленном огне в особом винном соусе, салат же вызывал слюнотечение, невиданный восторг и искреннее удивление — неужто все это было приготовлено руками человеческими? Словом, неплохо закусили Буров с шевалье, не побрезговали винцом и, до тошноты наслушавшись болтливых мудозвонов, стали собираться: велели завернуть пулярку, честно расплатились и подались на выход. Кажется, и сидели-то недолго, а на улице уже стемнело, люди, лошади, кареты на дворе были все по-кошачьи серы, а за изгородью вообще царила полутьма, вечер был ненастный, хмурый. Ветви кленов казались щупальцами чудовищ, в зарослях кустов мерещились какие-то тени, листья под ногами шуршали зловеще, по-змеиному, весьма недобро.

Однако, невзирая на каверзы погоды, Бернар находился в отличном настроении. Верно говорят, у хорошо покушавшего человека и на душе хорошо. А как может быть иначе после выпитых яиц, скорлупа которых усеивала все видимое пространство вокруг кареты. Сейчас же Бернара занимало корытце, доверху наполненное содержимым улья. Чавканье, чмоканье, довольное мычание заглушали перекличку ночных птиц.

— Ы-ы-ы, — Бернар несказанно обрадовался пулярке, отломил крыло, выдрал плитку сот и принялся с жадностью есть все разом; жир, мед, слюни, воск — все смешалось на лице его. Про пару дюжин выпитых яиц он уже и не помнил.

— В трактире, в левом дальнем углу, сидят двое уродов в черном — те, что стояли на запятках, — Буров за компанию взял кусочек сот, с удовольствием откусил, сразу вспомнил детство, пасеку, деда-пчеловода. — Сможешь вытащить их куда-нибудь в темное место? Вот сюда, например? Но культурно, без шума. Дальше мы сами.

Мед был прозрачный, липовый, очень знакомый на вкус. Словно где-нибудь в средней полосе Нечерноземья…

— Ы-ы-ы, — Бернар энергично закивал. — Э-э-э, — раскатисто рыгнул и вприпрыжку припустил к гостинице. — У-у-у.

Серая тень его метнулась в ворота, хлопнула гостиничная дверь, и все стихло. Правда, ненадолго. Не успели Буров и шевалье толком приложиться к медку, как во дворе всхрапнули лошади, затопали тяжелые ботфорты, и из ворот вынырнул Бернар — за ним, хрипя, отчаянно ругаясь, неслись отъявленные головорезы маркизы де Дюффон. Бежали они недолго. Возле куста боярышника, из-за которого выскочили Буров и шевалье, каждый из молодцев получил в лоб. Молодцы остановились и, на мгновение замерев, рухнули бесчувственными куклами. Ох, верно говорят на востоке, что гнев — худший учитель!

— Бернар, заткни им пасть, свяжи и брось в канаву, — нагнувшись, Буров снял с одного из молодцов плащ, шляпу, передал Анри. — А когда покажется карета маркизы, следуй за ней. Подберешь нас потом. — Сам тоже переоделся, надвинул шляпу на глаза. — Шевалье, друг мой, пойдемте же продолжим трапезу. Как там маркиза без нас…

И степенно, как ни в чем не бывало, они направились в трактир.

— Ну что, господа, вы догнали этого мерзавца? — сразу подскочил к ним хозяин, плотный, благообразный иудей, и румяное, с вислым носом лицо его выразило омерзение. — Сколько лет живу, никогда подобных гадостей не видел. Я уже приказал заменить ваш стол, отмыть его теперь навряд ли возможно. Прошу. Прошу. Ах, какой негодяй! Ах, какая мерзость!

— Вина! Живо! — Буров и шевалье уселись, громко застучали кружками и в целях конспирации завели:

А монашка — вот дела! -

настоятелю дала,

Ну а тот свою фанфару

взял подставил кардиналу…

Так, за песнями и вином, они дождались маркизу — томную, несколько растрепанную, весьма помятую, но по-королевски надменную. Сопровождали ее двое кавалеров, у одного из которых и впрямь была невероятно заросшая физиономия: черная борода, завитые усы, кучерявые бакенбарды делали его похожим на черта.