Страница 29 из 171
БЕДНЫЙ СОЛДАТ В четырнадцатом осенью лежал в кровавой глине, грязный и голодный, мок под дождем, под стужею дрожал бедняк безродный. В пятнадцатом под осень из траншей отправлен в тыл и, воевать не годный, кормил на госпитальной койке вшей солдат безродный. В шестнадцатом под осень – снова бой и дух кладбищенский земли холодной. И воронье кружится над тобой, бедняк безродный. В семнадцатом попал под осень в плен, брел по чужим полям в колонне взводной. И жил, не ожидая перемен, бедняк безродный. Под осень в восемнадцатом – домой его нес дух восстанья всенародный, и он тогда почувствовал впервой - я не безродный. Под осень в девятнадцатом – в тюрьме. А в мире ветер бушевал морозный, и приговор звучал ему во тьме, что он – безродный. РАБОТА Я славлю лишь ее. Работу, жизни мать, которая, ведя нас в будущие годы, меж траурных руин способна указать нам самый верный путь, победный путь свободы. Гудки фабричные спешат ей честь воздать, хвалу на струнах рельс поет ей поезд скорый. Она – прогресс, и мир, и истина, которой все молнии небес удастся обуздать. В столицах и в полях, просторных бесконечно, пока все идолы не рухнут, будет вечно ее напев торжественный звучать. Я славлю лишь ее. Работу, жизни мать. И двух ее сестер – Свободу с Красотою, чьи зори алые покончат с темнотою.
АТТИЛА ЙОЖЕФ
ПОСЛЕДНИЙ БОЕЦ Какой-то душной ночью был объят фабричным дымом вялый запах глин, и величайший дух вошел в меня: я сын земли, и улицы я сын. Отныне сердце – мощный алый цвет, его цветеньем шар земной объят, подобьем электромагнитных волн его распространился аромат. Отныне ни казарма, ни тюрьма, ни церковь с гор не сбросят слов моих, и все глаголы реют надо мной, и нету смысла в замыслах других. Когда я плачу – каплет мира кровь, когда бранюсь – трепещет трон любой, когда смеюсь я – радуется бог и зимы вдруг сменяются весной. В судьбу я верю; сердце, наш господь, ждет бесчудесных он чудес во всей красе; лавины страсти, с наших лиц лиясь, разрушат тюрьмы и казармы все. И все огни грядущие – во мне, чтоб я бойцом последним стал. Мой стяг прикосновенье ласковое. Все в путь двинется, коль сделаю я шаг. И шапку ликованья в небеса согбенный день взметнет, коль я один и буду зеркалом у вас в сердцах, я сын земли, и улицы я сын. * * * В чем вера и расчет небесных тел, в орбите огнедышащего круга, какая сила и какой прицел им позволяет миновать друг друга? Казалось, только бы закрыть глаза, и – вдребезги! Пожар благословенный! Какие золотые тормоза хранят благополучие Вселенной? Я бы решил, что это – власть причуд любви между планетой и планетой, но так многозначителен прищур, мигающий над бездной этой. И мотыльки ночные над огнем теряют пыль, столкнувшись при круженье. И странен мир. И странно пуст мой дом. И нет тебя. И все вокруг в движенье. ARS РОЕТIСА[1] Поэт я, но какое дело мне до поэзии самой? Нелепо, если б вдруг взлетела в зенит звезда с реки ночной. Пусть время тянется уныло, забыл я сказок молоко,- я пью глоток земного мира с небесной пеной облаков. Ручей прекрасен – лезь купаться! Покой и трепетность твоя обнимутся и растворятся в разумном лепете ручья. Поэты? Что мне все поэты? Их пачкотню я не люблю, где вымышленные предметы они рисуют во хмелю. Дойду до разума и выше сквозь будней грязную корчму!… Плести слова лакейских виршей негоже вольному уму. Ешь, спи, целуйся, обнимайся! Но с вечностью равняйся сам. И не служи, не поддавайся уродующим нас властям. А если счастье компромиссно - плати краснухою лица, и лихорадкой ненавистной, и панибратством подлеца. Я рот не затыкаю в споре. Ищу совета у наук. И помнит обо мне на поле крестьянин, опершись на плуг, И чувствует меня рабочий всем телом, что напряжено; и ждет парнишка, озабочен, возле вечернего кино. Где подлых недругов ватаги на стих мой лезут не добром, там танки братские в атаки идут под рифм победный гром. Да, человек велик не очень, но неуемен и крылат. За ним родительские очи любви и разума следят. вернуться1
Поэтическое искусство (лат.).