Страница 106 из 108
Происходя из рода драгун, участвовавшего во всех сражениях, от Фербеллина до Мар-ла-Тура, она не признавала машинной войны. Прежде все было устремлено на то, чтобы заполучить хорошо вооруженного и боеспособного врага на штык или на пику, в то время как теперь его крошат, убивают, делают небоеспособным с дальнего расстояния.
— Да, такого рода война как раз под стать этим Шиффенцанам, — сказала она презрительно.
Не оборачиваясь, устремив взгляд на мокрую от дождя аллею, Лихов пожал плечами.
— Не будем несправедливы, моя старушка. Эйзенцан тоже не очень звучное имя. Тем не менее он стал курфюрстом Бранденбургским и Гогенцоллерном.
На выступе камина под стеклянным колпаком тикали золотые часы: лежащий лев с циферблатом в когтях. Вышитый стеклярусом экран был отодвинут, — в комнате играли отсветы от пламени камина.
— А сегодня праздник святого Мартина, наверно придут Ринзлеры, не говоря уже о Людмиле и Агнесе. Радости мало! Я постараюсь быть бодрым; бодрым надо быть всегда, но будь на то моя воля, я попросту отправился бы спать.
Фрау Мальвина, с седыми, причесанными на пробор волосами, прищурила один глаз и испытующе посмотрела другим, как это делал старый Фриц. Она уже не соображала так быстро, как прежде. Время от времени она натыкалась в своем душевном мире на какие-то провалы, пустоты, подавляя стоны отчаяния о погибшем сыне. Постоянно, в самые неподходящие моменты, она вспоминала о нем: снаряд, выстрел издалека, смерть… Тем не менее она помнила, что для семидесятилетнего старика в эти холодные дни опасны такие переживания. То, что Отто «отступил» перед хладнокровной наглостью этого Ш. — она неохотно произносила имя генерал-квартирмейстера, — она находила в порядке вещей: такой твари надо давать отпор в служебном порядке.
— Разве Фридерици не в военном кабинете? Тебе бы следовало ему написать.
Отто фон Лихов перестал барабанить по стеклу. В это время пять русских военнопленных, пересекая большую липовую аллею, возвращались с полей в конюшни, люди прикрыли головы от дождя палаточным полотном.
Лихов не видел их, хотя они должны были попасть в поле его зрения. Он совершенно бессознательно закрыл глаза и ухватился за давно забытое, знакомое имя обер-лейтенанта фон Фридерици, которому он однажды во время его пребывания в гвардии помог, ссудив ему семьсот таллеров для уплаты по неприятнейшему карточному долгу.
Это, пожалуй, выход из положения — написать ему о том, как позорно и не по-товарищески вел себя генерал-майор Шиффенцан. Через Фридерици можно было бы прощупать, есть ли смысл обращаться с официальной жалобой в самые высокие инстанции. В конце концов застреленный русский, без всякой огласки отправленный на тот свет, является несколько необычным поводом для жалобы его величеству. И такой повод не сразу будет понят в военное время.
Тем не менее Отто фон Лихов возгорелся желанием написать Фридерици. Это неплохая зацепка. В конце концов он может позволить себе это: конфиденциально изложить Фридерици поведение Шиффенцана и телеграфировать Познанскому о необходимости направить в военный кабинет его величества жалобу на вмешательство генерал-квартирмейстера в сферу юрисдикции дивизии Лихова, с приложением всех документов и актов.
Надув щеки, так что у него дугой оттопырились усы, Лихов опустил темно-синюю штору, отошел от окна и зажег, тщательно повернув выключатель, три лампочки в канделябрах из оленьего рога. Открыв большой бювар из зеленой кожи, в котором лежало полускомканное письмо Винфрида, он вынул его, отложил в сторону и стал пробовать — пишет ли перо в толстой пробковой ручке.
— Ты права, — сказал он, полуобернувшись к жене, — права, как всегда. Я открою Фридерици глаза на это дело. Можно закурить? Я знаю, ты любишь сигары, когда их курят в другой комнате, за прикрытой дверью…
Он засмеялся. «Уж я не поленюсь дважды переписать жалобу», — подумал он, ибо чувствовал, что в первой редакции не поскупится на непечатную брань. Его перо со скрипом и свистом, словно конькобежец по свежему льду, скользило по большому листу слоновой бумаги. Страница за страницей заполнялись готическими буквами с жирным нажимом, без завитков. В гневных словах выливалось чувство злобы, унижения, оскорбленной гордости, но вместе с тем и забота о праве и справедливости, тревога за государство старого кайзера.
«Не говорите мне, дорогой Фридерици, — закончил он, — что вы не считаете важным дело Бьюшева. Разве спор идет о том, что важно? Важна Пруссия, важна Германия, важны Гогенцоллерны, хотя, конечно, между нами говоря, с некоторыми оговорками. Прекрасно, но вы и я, любой командир роты, все мы знаем, что важен и самый ничтожный связист, которому поручено добросовестно передать донесение, ибо от этого могут зависеть другие крайне важные вещи. Поэтому я считаю достойным внимания и показательным каждый единичный случай. Наш старый Мартин Лютер, день рождения которого мы собираемся праздновать сегодня с холодным гусем и рюмкой глинтвейна, тоже был единичным явлением среди великой армии тогдашних монастырских церковников. Его современники, когда он был молод, несомненно, считали его только „связистом“ и, конечно, он был им. Но „связистом“ между небом и Северной Германией; о Голландии, Англии, Скандинавии помолчим, ибо ныне они занимают неправильные позиции. И поэтому, дорогой Фридерици, я был бы вам признателен, если бы вы улучили подходящий момент — не сегодня и не завтра, я не тороплю, — и прощупали бы настроение его величества: как он отнесся бы к жалобе генерала от инфантерии фон Лихова на несомненно весьма одаренного господина Шиффенцана. Я слишком стар для того, чтобы попадаться впросак, но проглотить то, что позволяет себе наш новоявленный гений по отношению ко мне, старику, я не смогу, даже будучи трупом. Еженощно я буду вставать привидением из могилы в Гоген-Лихове, а ведь этого вы, дорогой Фридерици, не допустите.
Лихов с удовлетворением откинулся на спинку стула. На душе у него стало легче. Он снял с носа очки для дальнозорких, придававшие ему en face почти профессорский вид, захватил двумя пальцами восемь исписанных листков и пошел к фрау Мальвине, чтобы прочесть ей письмо. Старая дама сразу почувствовала, что письмо, что бы он там ни писал, уже оказало свое благотворное действие, а это было для нее важнее всего. Главное, старый друг, отвести душу!
— Вот, старушка, — сказал он, — посмотри.
— Ах, Отто, — возразила она, — ты знаешь, я уже с трудом разбираю писанное от руки. Прочти вслух.
— Каким уютом, миром дышит эта комната, — сказал он, прежде чем начать читать. — Пусть Мильхен принесет кофе.
Лишь после этого он, вновь надев очки на нос, принялся за чтение.
— Мне кажется, что дождь в Спа еще ужаснее, чем дождь в Берлине.
— Да. Бельгия такая низина, по сравнению с ней провинция Бранденбург прямо высокогорная местность. Послушайте только, Фридерици, как бьется ветер в окно. И готовит же он нам сюрпризы!
Оба офицера слушают: треск, грохот, свист, переходящий в вой. Ужасная буря. Опять окопы будут затоплены.
Фон Фридерици вздыхает. Теперь, наверно, многие снова пожелают отправиться на восточный фронт.
— Я предпочитаю Балканы. На Дауране еще можно плавать в открытом озере. Как вы нашли сегодня его величество?
— Кстати, о восточном фронте. Альберт Шиффенцан опять выкинул коленце, но ему так нагорит, что он жизни не рад будет.
— Что вы говорите?
— Иногда его величество выражается прямо-таки непечатно.
Морской офицер закурил папиросу.
— Да, уж что верно, то верно. Что, собственно, случилось?
Фридерици зевнул.
— По существу, пустяки, если бы тут не был замешан Лихов…
— Что ж он сделал этому милому старому сумасброду?
— Альбертхен вмешался в сферу его судебной юрисдикции.
— Оставили бы старика в покое, пусть бы тешился сколько душе угодно в своей дивизии.