Страница 65 из 80
Овации зала. Капельдинер выносит огромный букет белой, будто росой обрызганной сирени…
Петербург. Концертный зал. Заключительная часть кантаты «Весна». И опять от незримого дарителя или дарительницы Рахманинову передают букет белой сирени.
Харьков. Концертный зал. Рахманинов завершил на бис один из своих прелюдов. Овации. Он раскланивается: высокий, худой, в строжайшем, чуть старомодном фраке. Проходит в артистическую уборную, где его ожидает огромный букет белой сирени.
— Кто прислал? — спросил он служителя.
— Не могу знать, — склонился тот в поклоне.
Вошла Наталия Александровна, всплеснула руками.
— Белая сирень! Конечно, это женщина. Фея сирени. Ни один, даже самый фанатичный, поклонник не стал бы ездить за тобой из города в город.
— И не стал бы скрываться, — добавил Рахманинов.
— Будь я склонна к мистике, то решила бы, что это Верочкина душа подает тебе знак оттуда.
— Бедная Верочка! — прошептал Рахманинов, погружая лицо в сирень.
Ивановка. На кухне Иван в звериной тоске приканчивал второй штоф в компании с сильно постаревшим садовником, дремучим сторожем с берданкой и каким-то захожим мужиком.
— В Липовке двор господский сожгли, — сообщил зашелец.
— Кто поджег? — поинтересуется, закусывая, садовник.
— Никого не снымали. Всех мужиков в уезд таскали, ни один слова не вякнул.
— Коли держаться друг за дружку да с умом — можно всю губернию поднять, — сказал Иван.
— Чур тебя! — испугался садовник. — Ври, да знай меру.
— Холопья душа! — плюнул Иван.
Садовник тоже плюнул:
— Тьфу, каторжный!..
— Наших господ зачем обижать? — прошамкал сторож. — Они к мужикам завсегда… Справедливые господа.
— Притворство одно! — Иван поднялся, расправил плечи. — Ох, скушно с вами. Куда все люди-то подевались? Вглыбь, что ли, ушли? Одно дерьмо сверху плавает.
— В Липовке пошукай, — посоветовал дед. — Мы тебе не союзники.
— Есть люди! — посветлел лицом Иван. — Я их найду. Мы такой костерище запалим! — Пошатываясь, вышел из дома.
Он брел в темноту, проборматывая с подвывом только что родившуюся в нем песню:
Снова прошло десятилетие или около того. И опять — Ивановка, которую коснулись серьезные преобразования. Рыча, фырча, источая синий дым, по полю полз один из первых в России — трактор «Фордзон», таща за собой сенокосилку. Трактором управлял «механизатор», видать где-то нанятый: на нем тужурка, кожаный картуз, защитные очки, перчатки с крагами, а с косилкой возился местный мужичонка в довольно злом виде: порты, рваная рубаха, запорошенная пылью белобрысая голова. Это Иван, сильно слинявший за последние годы. Вместо тугих, казалось, способных звенеть кудрей, его крепкий череп покрывала какая-то увядшая травка.
К трактору подкатил автомобиль, которым умело управлял Сергей Васильевич Рахманинов. Он тоже сильно изменился: обрел тот окончательный «рахманиновский» облик, который останется почти до самого исхода, лишь смертельная — недолгая — болезнь внесет последний страшный корректив. Лицо его удлинилось, резко обозначились складки от крыльев тяжелого носа к углам рта; лицо печальное и запертое, оно оживлялось и молодело лишь при разговоре с немногими истинно близкими людьми, одним из которых являлся сидящий рядом с ним Шаляпин. И голос Рахманинова стал глуше, тише, и манеры сдержанней, медлительней. Привыкши «жечь свою свечу с трех концов», как тогда шутили: композитор, пианист, дирижер, Рахманинов научился экономить расход душевных и физических сил. Это умная, хотя и бессознательная самозащита.
Автомобиль чуть обогнал косарей.
— Ну, брат, удивил! Америка, да и только! — шумно восторгался Шаляпин, хотя, в сущности, его это мало интересовало. — Бог в помощь! — крикнул он громовым голосом.
Тракторист вздрогнул и снял фуражку, даже трактор чихнул синим дымком и слегка приподнялся на дыбы, Иван не оглянулся.
— Это что за карбонарий? — поинтересовался Шаляпин.
— Ты недалек от истины. Тесть вытащил его из острога.
— Убил, что ль, кого?
— До этого не дошло. Но пошалил в девятьсот пятом крепко.
— А-а!.. Вот не знал, что Сатин сочувствует революционерам.
— Тут дело романтическое. Он жених Наташиной горничной Марины. Ты ее видел: статная, с жемчужными глазами. Наташа души в ней не чает. Старик ездил к губернатору.
— Что она нашла в этом оглоеде?
— Ты ее спроси…
Шаляпину уже надоело обозревать нивы, пажити, луга, стада новоявленного помещика.
— Может, сыроварню и конезавод посмотрим в другой раз? — обратился он к Рахманинову. — Что-то к щам потянуло.
— У меня нет ни сыроварни, ни конезавода…
— Ни чувства юмора, — закончил Шаляпин. — Поехали домой. Сколько ты можешь выжать из своего драндулета?
— У него неисправен карбюратор и, по-моему, забрасывает свечи… — очень серьезно начал Рахманинов. — Я просил срочно прислать механика…
— Музыки! — завопил Шаляпин. — Музыки хочу. И щей! Я не могу больше слышать о «фордзонах», карбюраторах, покосах, удоях к птичьем гуано. Молчи и жми на… карбюратор! — закончил с громовым смехом.
И Рахманинов скупо усмехнулся, хотя был несколько задет: он не любил насмешек над своим хозяйством, относясь к нему с полной серьезностью. Он прибавил скорость, наслаждаясь бегом машины, своим ловким уверенным вождением, и снисходительно прислушивался к «трепотне» Федора.
— Подумать только — и этот человек когда-то сочинял музыку, играл на фортеплясах к даже дирижировал оркестром в саду «Аквариум». А кем стал? Фордзон несчастный!..
— Смейся, смейся!.. А лопнет твой банк, вот тогда ты посмеешься. А мое все здесь и всегда будет…
— Постой! — побледнел Шаляпин. — Ты действительно что-нибудь слышал?.. Но ведь «Московско-Лондонский»…
— Успокойся. Пока тебе ничего не грозит — до следующей войны или финансового кризиса.
— Расстроил ты меня. Может, правда начать скупать землю?..
Рахманинов прятал довольную улыбку.
Вскоре они въехали в усадьбу, так же преобразованную заботами Рахманинова. Дом отремонтирован, на флигелях перестланы крыши, вдоль аллей разбиты новые цветники, клумбы…
Обед был долгий, изобильный, истинно русский, каким и полагалось потчевать такого любителя национальной кухни, как Шаляпин. Кроме семьи Рахманиновых и знатного гостя с тоненькой женой Иоллой, тут присутствовала чета Крейцеров — любителей музыки, профессор Морозов и еще несколько самых близких друзей дома.
— Всё у вас — вкуснотища, но щей таких не едал и Манилов. Вот уж поистине «от чистого сердца», — заметил Шаляпин.
— Так и есть: щи готовила Марина, — с улыбкой сказала Наталия Александровна, — она домоправительница, но к щам не пустит никого.
— Потому что их любит Сережа, — ревниво заметила Софья Александровна. — Закажи Сережа отбивные из крокодила, Марина и тут окажется величайшей специалисткой.
— Да это какая-то чудо-девка! — воскликнул Шаляпин. — Весь день только о ней и слышу!
— Она наша любимица. Но, увы, из девического возраста давно вышла. А судьбу не устроила. Не хочет нас бросать.
— А как поет! — заметил Морозов.
— Тут вообще песельный народ, — сказала Наталия Александровна.
— Вы слышали «Судьбу» в исполнении Федора Ивановича? — обратился Рахманинов к молчаливым Крейцерам.
— Увы, нет!
— Споем, — щедро пообещал Шаляпин. — Бог даст, с большим успехом, чем у Толстого.
— А что было у Толстого?
— Провал. Полный провал. Лев Николаевич был не в духе и сказал со слезами на глазах, что романс — дрянь, вся современная музыка — дрянь, потом вспомнил о Бетховене и сказал, что он тоже никуда не годится.