Река Гераклита

— Видимо, что-то случилось тогда с Львом Николаевичем!., огорченно воскликнул Крейцер.

— Да, — хладнокровно подтвердил Рахманинов. — Чехов сразу поставил диагноз: несварение желудка.

— Пошли петь, — предложил Шаляпин.

Гости перешли в зальце, где стоял концертный рояль.

Людскую охватило волнение — и сюда доносился шаляпинский голос:

Вся дворня устремилась к гостиной: кто к окнам, кто посмелее — на порог.

Тень великого старца не помешала присутствующим отдать должное романсу. И, придя в отменное настроение, Шаляпин сказал своему великому аккомпаниатору:

— Давай мою любимую — Полонского. «Давно ль, мой друг»…

И сытый, веселый, довольный жизнью человек с испепеляющей мукой спел один из самых грустных и пронзительных романсов Рахманинова. Впечатление было настолько сильное, что несколько мгновений царила тишина, а затем женский голос произнес: «Господи, как в раю побывали!»

Шаляпин обернулся, взгляд пробежал по лицам столпившихся людей, и он уверенно произнес, обращаясь к крупной, осанистой женщине с серыми, в проголубь глазами:

— Марина, идите сюда.

Та будто и не удивилась: спокойно, с достоинством подошла своим сильным и легким шагом и стала возле Шаляпина, пряча улыбку.

— Есть женщины в русских селеньях! — вздохнул Федор Иванович. — Марина, споем вместе.

— С вами, Федор Иванович?..

— Марина частушки знает. Местные, — сказала Наталия Александровна. — Правда, иные несколько вольного содержания.

— Но мы вроде совершеннолетние?..

— Кроме наших девочек.

— Я их и так знаю, а Танька глупая — не поймет, — поспешила заверить Ирина, старшая из дочерей Рахманиновых.

— Спасибо за сообщение! — сказала мать. — Марш в постель!

— Стыдно петь такую чушь, Федор Иванович, — скулы Марины порозовели.

— Взрослым людям такая чушь, что детям сказки.

И Марина не стала ломаться.

— Э-эх!.. — взревел Шаляпин.

— Очень образно! Откуда вы их знаете? — спросил Шаляпин.

— У нас тут мужик есть — Иван. Каждый вечер новые приносит.

— Подать его!..

— Не пойдет, — перестала улыбаться Марина.

— Как так не пойдет? Скажи ему: Шаляпин зовет.

— Не пойдет!

— Экий гордец!

— Оставь, Федор, — вмешался Рахманинов. — Я же говорил тебе…

А на кухне шло свое веселье — Иван обрывал палец о балалаечные струны и каким-то не своим, противным голосом пел явно не в сельской глуши подслушанные песни:

Вошла раскрасневшаяся, радостная Марина, но, услышав куплет Ивана, омрачилась:

— Что это за гадость?.. Небось в остроге набрался?..

— А хоть бы и так? Нешто там не люди обретаются?

— А я пела дуэтом с Шаляпиным, — гордо объявила Марина.

— Чего ты еще с ним делала — ду-плетом? — ощерившись, спросил Иван.

— Дурак!

Иван поднялся и, не зная, куда девать гнев, изо всех сил хватил балалайкой об пол, превратив в щепу.

— Вот сумасшедший!.. Чем старше, тем дурее.

— Выйдем! — Иван схватил ее за руку, выволок на улицу.

— Пусти. Больно.

Он отшвырнул ее руку. Они прошли под копенку, накошенную с лужка перед домом.

— Долго ты меня будешь мучить? — спросил Иван.

— А ты меня?

— Ты же перестарок! — жестко и горько заговорил Иван. — Вековуха. Все девки, какие есть, и уродины, и кривые, и кособокие, замуж повыскакивали, а ты — как порченая!.. Пойми же наконец, нельзя весь век у чужой жизни крутиться. Ну, кто они тебе? Они, как вурдалаки, всю кровь из тебя выпьют, а после вышвырнут.

— Что ты все собачишься на хороших людей? Сволочь ты неблагодарная!

— А за что мне их благодарить?

— Кто тебя из острога вытащил? Кабы не они, затопал бы по Владимирке.

— Наладила: «они», «они»! Наталь Лексанна упросила отца к губернатору пойти.

— Старика Сатина не больно упросишь. Зятю он не мог отказать. Тот весь долг по Ивановке на себя взял.

— Ну и ляд с ним… А этому… бренчале, я все равно не прощу.

— Чего ты ему не простишь?

— Сама знаешь.

Марина сказала с болью:

— И чего я не понесу от тебя? Я ведь здоровенькая. Тогда бы все само решилось.

— Видать, я в неволе плохо размножаюсь, — грустно пошутил Иван. — Вот что, хватит, заберу я тебя. Отбегалась, не девчонка.

— Что ж, коли могут без меня, будь по-твоему.

— Могут — не могут, завтра я сам поговорю. С Наталь Лексанной.

— Только по-хорошему, Вань.

— А зачем нам по-плохому? Но если бренчала сунется, то извини-подвинься.

— Он ни во что не суется.

— Ой ли? — насмешливо сказал Иван. — Да он тут во все свой вислый нос сует. Шманает по жнивью, по пастбищам, в коровник лезет, на мельницу. Такой дотошный! Будто понимает чего. Хо-зя-ин, в рот ему дышло!

— Тогда лучше не ходи. Раз по-хорошему не можешь, не срамись и меня не срами.

— Ладно, будет по-хорошему. Ради тебя и зарежу, и поклонюсь…

— Ох, и упрямый ты, Иван! Чего только прилепилась я к тебе?..

— Не боись! Будет все, как в красивой книжке…

На другой день Иван отправился сватать Марину. Он решил выполнить просьбу Марины и все сделать по-хорошему. Он приоделся, на нем была белая косоворотка, перехваченная шелковым пояском, суконные брюки, заправленные в смазанные дегтем сапоги; волосы, поредевшие от жизни и переживаний, расчесаны волосок к волоску, а на поясе висел деревянный гребень.

Сознавая свою пригожесть, исполненный решимости и надежды, Иван приближался к черному ходу, когда из-за угла вылетел автомобиль, ведомый вовсе не умеющим править Шаляпиным, к тому же освежившимся с утра домашней наливкой. Без всякого злого умысла, просто не заметив Ивана, Шаляпин рванул по глубокой, сроду не просыхающей луже и с ног до головы обдал пешехода зловонной жижей.

Сидящие в машине даже не заметили этого, поскольку грязная вода оплеснула стекла, и, вихляя, умчались дальше.

Иван медленно обозрел свою испорченную одежду, утер рукавом лицо и проговорил с лютой до спокойствия ненавистью:

— Всех надо кончать… Всех!..

Ранняя осень 1917 года.

Рахманинов ехал на машине в Ивановку. По сторонам дороги — неубранные хлеба, заглушенные сорняком картофельные поля, гречиха, просо. Черные останки сгоревшей риги. Сиротливо торчат столбы на месте растащенного крытого тока.

Рахманинов притормозил. Обочь дороги, задрав колеса, беспомощно, словно опрокинутый на спину жук, валялся покалеченный трактор.

Машина подъехала к усадьбе. И здесь приметны следы разора. Возле дома размахивали руками какие-то мужики, а другие мужики выносили оттуда вазы, кресла, свернутые ковры, разную утварь. Но не это потрясло Рахманинова: широкие окна во втором этаже распахнулись, там показалось нечто большое, черное, сверкающее, надвинулось на подоконник, выпятилось наружу и вдруг грохнулось вниз. И лишь ударившись о землю и взныв оборванными струнами, обнаружило свою сущность кабинетного рояля «Стейнвей».