Страница 52 из 57
«Сирены заманивали своим пением проплывающих рыбаков, они высаживались, и тут их охватывало предательское безразличие ко всем делам и ежедневным заботам,— думал Генрик, стоя посреди рынка.—Я долго упирался, но и меня заманили сюда. Это хорошо. Это очень хорошо».
Часы на колокольне пробили один раз. Было пятнадцать минут двенадцатого. Генрик прошел под сводом, который выходил на узкую, извилистую улочку. Генрик в жизни не видел такой извилистой улочки. Она вилась, поднималась и опускалась, шла по всевозможным лестничкам, под самыми различными сводами. Может быть, это была не одна улочка, а много разных улочек. Генрик проходил мимо витрин магазинов и ресторанов, совершенно таких же, как везде, только значительно уменьшенных. Улочка то скрывалась в тень, то оказывалась под ослепительным солнцем, но непременно изменяла краски. И казалось, что все цвета, будь то голубизна неба, или зелень деревьев, или красные лангусты в витрине ресторана, белизна виллы или фиолетовое вечернее платье в витрине модного магазина,— все эти цвета взяты из одной и той же коробки лучших в мире красок. Виллы, большей частью белые, утопавшие в садах, расположенные на разной высоте, отличались полукруглыми и куполообразными формами. Казалось, они вытесаны из одной глыбы.
Генрик шел очень долго и не думал ни о чем — только о красках и формах. Иногда он останавливался. Прислонялся к какому-нибудь каменному заборчику или садился на ступеньку и смотрел в простор неба или прямо перед собой, если между виллами показывался кусочек моря. Он понял, что, собственно, думает не о красках и формах, а о таких вещах, о которых, если учесть, какое они приносят беспокойство, на Капри думать не следует, а краски и формы — только защита от этих мыслей.
Но все-таки это, по-видимому, была не одна улочка, а несколько улочек, потому что совершенно неожиданно он очутился на лестнице, где сидели разные люди, на рынке, как раз напротив свода, через который вышел полчаса тому назад. Часы на колокольне снова пробили один раз. Было без четверти двенадцать. На лестнице еще сидели взволнованный старик и сердитая старушка, сидели дети, но уже не было двух американок и поручика с моложавой матерью. Зато тут сидели два немца, которые пели фальцетом на пароходе. Они были задумчивы и не проявляли желания петь.
Еще пятнадцать минут.
«Но, может быть, она не придет? Если у нее хватит такта и она что-нибудь понимает, она, конечно, не придет. Но почему она должна быть тактичной и все понимать?»
Генрик спустился по лестнице и свернул вправо. Эта улица была шире, чем те улочки, которые он принял за одну. Тут даже были тротуары, вернее, тротуарчики, и много красивых магазинов; эта улица довольно скоро переходила в другую улицу, подобную ей. На ней также были красивые магазины, но главным образом роскошные пансионаты и рестораны — и все это уходило вдаль и напоминало расставленные игрушки. На террасе из красного кирпича с зеленой деревянной балюстрадой сидели люди за столиками под цветными зонтами. Американская чета в очках молча ела макароны. Над ними, как и над всем на этом острове, витал дух вечности.
Немного дальше был квартал победнее, а может быть, и не беднее, а попроще. Магазин с открытками и мылом, пассаж с лавочками и сразу при входе — бар, довольно темный и невзрачный. Но оказалось, что это было не дальше, а ближе, потому что когда Генрик заглянул в пассаж, который в длину был не более семи метров, он обнаружил, что пассаж каким-то чудом выходит с другой стороны на рынок.
«Если ее не будет до пяти — или нет, до десяти минут первого, я буду считать себя свободным»,— подумал Генрик и вошел в бар. Он попросил рюмку граппы, а когда бармен налил ему, сказал:
— Нет. Это годится только для кролика. Еще, пожалуйста.
— Кролики не пьют граппы,— сказал бармен.
Он поставил перед Генриком стакан и наполнил его до половины. «Ваше здоровье»,— сказал Генрик и протянул руку. В эту минуту начали бить часы на колокольне. Генрик повернулся и выбежал из бара.
На рынке изменилось не многое, только немцы перебрались со ступенек лестницы в кафе. Они сидели за пивом и очень тихо пели печальную песню, похожую на погребальную. В кафе сидело еще несколько человек, но Зиты среди них не было. Часы пробили двенадцать.
«Не приехала»,— подумал Генрик.
Он услышал, что идет автобус, и побежал к остановке у самого входа на рынок, за колокольней. Автобус за углом ворчал, рассерженный крутым подъемом. Через минуту он появился и подкатил, пузатый, запыхавшийся. Вышли люди, среди прочих — американская чета в очках (другая, разумеется), но Зиты не было.
«Не приехала»,— подумал Генрик. Ему стало грустно, ему даже показалось, что над ним витает призрак безнадежности.
Он возвратился на рынок. Там все еще сидели две элегантные американки с фотоаппаратами, которые перед этим сидели на лестнице. Они жевали резинку и рассматривали иллюстрированный журнал.
Но Зиты не было.
Часы на колокольне показывали три минуты первого.
«Только три минуты,— подумал Генрик.— Она может еще прийти. Придет обязательно. А если не придет?»
Он увидел перед собой пустыню. Абсолютную пустыню, абсолютную пустоту, которой, как утверждают ученые, в природе не существует. Ученые об этом ничего не знают. Но спросите обманутых любовников.
Генрик быстро побежал в бар у пассажа. На стойке стоял его стакан с граппой. Бармен улыбнулся ему.
— Я должен был на минуту уйти,— сказал Генрик. —- Это бывает,— сказал бармен.
Генрик залпом выпил стакан и вынул сигареты.
— Хорошо пьете,— сказал бармен.— Это семидесятипроцентная граппа.
— У нас в Польше пьют крепкую водку.
— Поляки пьют здорово,— согласился бармен, улыбаясь, и протянул Генрику зажигалку.
«Она, наверно, уже приехала,- подумал Генрик.— Сидит в сторонке, там, немного позади, в тени. Пришла раньше двенадцати, вышла пройтись и запуталась в этих улочках».
Приятное тепло разливалось по телу. Он зажал сигарету в углу рта и с удовольствием затянулся. Это придало ему уверенности в себе и веру в удачу. Он заплатил и посмотрел на часы.
Было десять минут первого.
«Теперь пусть она немного подождет,— подумал он.— Пусть помучается от нетерпения и неуверенности».
Но он тут же встал и пошел к выходу. Когда он был уже в дверях, бармен крикнул ему:
— Мое почтение, мое почтение. Надеюсь, вы к нам еще заглянете!
— Простите,— Генрик остановился.— Я не попрощался. Я сегодня немного рассеян. Тут у вас на Капри так красиво.
— Это ничего. Это лучшее доказательство того, что вы к нам еще вернетесь. До свиданья.
В кафе немцы преодолели депрессию. Они не были уже задумчивы, как на лестнице, и не пели свою печальную песню, а снова рассказывали анекдоты, смеялись, хлопая себя по ляжкам и коленям. За столиком, где сидели две элегантные американки с фотоаппаратами, теперь появились еще два итальянских моряка. Американки не отличались красотой, хотя смеялись так, как будто были красавицами.
Но Зиты не было, и Генрику солнце вдруг показалось невыносимо жгучим, краски назойливо яркими, а миниатюрность всего окружающего — мучительным видением горячечного бреда. Он долго стоял без движения. Потом подумал: «Зачем я тут стою?» Он поднялся по ступеням, на которых сейчас уже никто не сидел, а только бегали дети, и пошел по направлению к извилистым улочкам. Он шел, опустив голову, и вдруг показался самому себе таким смешным, что расхохотался.
«В чем, собственно, дело?» — спрашивал он себя. Ведь они условились не совсем серьезно. Почему же он принимает все это близко к сердцу? О, это только по привычке. Как добросовестный актер —свою роль.
Вдруг он почувствовал усталость. Все это вместе взятое вовсе его не касалось, не имело с ним ничего общего. Он с нежностью подумал о своей комнатке в Варшаве. Вот он возвращается из министерства. Виктория подает ему обед, что-то очень вкусное, он ест, слушает радио, узнает, что там происходит на белом свете, ложится в постель, читает интересную книжку, например о каких-нибудь романтических приключениях на Капри, а перед тем как заснуть, думает; «Ну что ж, может быть, завтрашний день принесет что-нибудь необыкновенное».