Путешествие

  Он вынужден был искать убежище в унылых и пустынных кафе и там продолжать начатое дело.

  По правде говоря, он находился в состоянии, похожем на влюбленность. По утрам он просыпался с приятным и живительным чувством, что его ждет не только серая повседневность, что у него есть уютный мирок, какие-то свои интимные радости, которые не только приносят ему некоторое утешение в печалях в настоящий момент, но обещают еще и широкие надежды на будущее.

  Отыскивая наиболее правдоподобные предлоги, которые не так трудно найти в наше время чиновникам министерства, он спешил в кафе, чтобы продолжать свое письмо, как на свидание с любовницей.

  Когда наконец он кончил писать это письмо, он облегченно вздохнул и с огромным удовольствием начал его перечитывать. Прочитал, покривился, посмотрел в глубь кафе, где заспанная официантка машинально гладила сидящего у нее на коленях кота, и вздохнул — на этот раз с сомнением. На него словно нашла апатия.

  Эти тайные признания, которые будили в нём всю неделю такое умиление, теперь вызывали глубокое отвращение. И уж величайшим унижением посчитал он конец письма. В особенности этот «месяц, один какой-нибудь месячишко» казался ему чем-то очень оскорбительным для его достоинства. Без сожаления, с какой-то злостью взял он свою внушительную рукопись и не торопясь, хладнокровно разорвал на мелкие кусочки. «Недоставало, еще,— думал он, —чтобы я унижался перед этим комедиантом».

  Генрик вышел из кафе очень довольный собой.

  Ему не повезло в жизни, это правда. На то были разные причины. И вина в том была и его и чужая. Но он может себе сказать, что, несмотря на все житейские поражения, он сумел сохранить нетронутой одну ценность: собственное достоинство!

  Падал снег, фонари на Новом Святе тускло мерцали, В их свете лица прохожих казались поблекшими.

  Люди налетали друг на друга, нервно толкались, спешили, точно в панике. Казалось, они стремились как можно скорее убежать от чего-то ужасного, что через минуту должно произойти на улице.

  Генрик шел, держа руки в карманах пальто, с поднятой головой — он был доволен собой, что за последние годы с ним бывало редко.

  Внутренний голос иронически шептал, что ради этого ощущения он действительно много потрудился, и к тому же очень оригинальным и необыкновенным образом.

  Ему стало холодно. Он поднял воротник пальто и тщательно закутал шею шарфом. Этот заботливый жест по отношению к самому себе как-то умилил его и растрогал.

  Он ощутил тоску по дому, в котором как-никак было тепло, в котором лампа горела приятным и теплым оранжевым светом благодаря абажуру, ни с того ни с сего купленному на прошлой неделе, когда он внезапно поддался тоске по домашнему уюту.

  Ему стало неприятно, он подумал, что Виктории он плохой муж, а Адаму плохой отец. Правда, Адама это мало заботило. И тоже по его, Генрика, вине. Конечно, этого быть не должно.

  Он вошел в цветочный магазин и купил три красные гвоздики, потом в комиссионном магазине купил перочинный нож с многочисленными лезвиями, который Адам давно уже безуспешно у него клянчил.

  Он поднимался, по лестнице к себе домой с такой доброй и милой улыбкой, что ему даже хотелось плакать.

  Виктория, удивленная и ошеломленная, в первую минуту была не в состоянии ничего сказать. Нюхала гвоздики, улыбалась и пожимала плечами. Потом в ней пробудилось подозрение, что все это явится для Генрика серьезным аргументом в их будущих стычках. Она перестала улыбаться и помрачнела. Как расшалившийся заяц, который неожиданно попал в капкан.

  — Мне очень неприятно, — сказал Генрик, — что я последнее время не всегда был к тебе внимателен. Но это все нервы. Столько народу приходит в министерство со своими хлопотами и дурацкими делами, что, право же... А ты себе сразу бог знает что воображаешь.

  Он стоял с покорным видом, ломая пальцы, стоял, как мальчик, который перед первой исповедью пришел просить прощения у родителей.

  Виктории стало жаль его, и это рассеяло все ее сомнения и подозрения.

  Так они стояли друг против друга, и каждый жалел другого, стараясь как-нибудь скрыть это.

  Но Виктория, кроме того, его любила. Она погладила его по щеке, словно хотела показать этой лаской, что простила его, и сказала:

  — Ты измучен, милый, тебе непременно надо уехать куда-нибудь отдохнуть.

  — Уехать! — воскликнул Генрик с такой живостью и с таким отчаянием, что Виктория посмотрела на него удивленно.— Да. Я должен уехать.— Генрик овладел собой и повторил это слово уже внешне спокойно.— Но, разумеется, в данную минуту не приходится об этом даже мечтать. А знаете что? — воскликнул он вдруг весело.—- А что, если мы все втроем пойдем в кино? Мы уже давно нигде не были вместе.

  — Да, да! — воскликнула Виктория, радостно хлопая в ладоши.

  Она засуетилась, начала приводить себя в порядок, улыбающаяся и счастливая. Адам скептически разглядывал перочинный нож. Он даже не сказал спасибо, а буркнул только: «Лучше поздно, чем никогда». И отрицательно замотал головой.

  — Я никуда не пойду,— сказал он,— я сговорился с Генеком, которому дядя привез из Москвы электрическую железную дорогу.

Из кино они возвращались под руку, как молодая влюбленная  пара.  Виктория смеялась и болтала, и Генриха это нисколько не раздражало.

  — Знаешь,— сказал он,— помнишь, тогда ты меня спрашивала... Это я писал письмо Янеку, моему брату. Мне пришло в голову, что в конце концов надо его поблагодарить за посылки, которые он нам присылает. Но потом я раздумал и разорвал письмо. Не знаю почему...

  Он хотел сказать еще, что просил Янека в этом письме пригласить его в Италию, но в последнюю минуту удержался.

  — И правильно поступил,— сказала Виктория.— Что он такого для тебя делает, твой брат, великий человек? Эти ерундовые посылки? Подумаешь, какое одолжение. Мог бы сделать для тебя что-нибудь и посерьезнее. А не мог бы он, например, прислать тебе вызов в Италию?

  Генрика пронизал неприятный холод.

  — Э, куда хватила,— сказал он.— Уж ты придумаешь. Да хоть бы даже и прислал, я бы не поехал.

  — А почему?

  — Ну как ты думаешь? Поехал бы я без тебя?

  Он почувствовал, что ему стало еще холоднее. Виктория на мгновенье задумалась.

  — Если бы тебе представился такой случай, уж я бы тебя заставила.

  — Об этом нечего и говорить.

  Виктория помолчала.

  — Ну что ж! Мы могли бы поехать вместе.

  Генрику стало не по себе от страха.

  — Что ты, моя дорогая. Ведь это совершенно невозможно. Нечего даже мечтать о том, чтобы нам вместе дали отпуск, а кроме того, с кем мы оставим Адама?

  Он сказал это так запальчиво, что Виктория посмотрела на него удивленно.

  Генрик рассмеялся.

  — Зачем говорить о невозможном, Янеку это не придет в голову, а уж я, конечно, не унижусь до того, чтобы его об этом просить.

  На другой день в министерстве—Генрик даже не мог припомнить, как и когда это произошло,— он совершенно машинально написал письмо:

    «Дорогой Янек! Очень благодарю тебя за посылки,

которые ты присылаешь мне многие годы. Надеюсь, ты не в обиде на меня за то, что я только теперь об этом пишу? У меня ничего нового. Был бы очень тебе благодарен, если бы ты мог хоть на короткое время пригласить меня к себе. Мне нужно такое приглашение с указанием, что ты берешь на себя все расходы, для того чтобы я мог на это сослаться при получении паспорта. Уверяю, что не доставлю тебе особых хлопот. Сердечно приветствую тебя, не сердись на мою просьбу.

                                                                                                                                  Генрик».

МАРГАРИТА

  Вагон трясся, постукивал и дребезжал.

  Генрик, охваченный страхом и изумлением, лежал в фиолетовом сумраке. Он не мог освободиться от нахлынувших на него чувств. Он лежал на спине, положив руки под голову, глаза его были широко раскрыты. Его сосед сопел на верхней полке. Он спал с безмятежностью обывателя, сытого и уверенного в завтрашнем дне. Обстановка купе спального вагона, в особенности при свете фиолетовой лампочки-ночника, напоминала будуар декадентствующей кокотки, даже, пожалуй, провинциальной. Пахло одеколоном и табаком.