Путешествие

  Вот видишь,— сказал отец Эмилю,— наш метод начинает давать плоды. Представь себе, Генрик пришел сегодня ко мне и попросил, чтобы я дал ему из библиотеки томик стихов Тувима. Я был очень удивлен, но не показал виду. Я подозревал, что это с его стороны хитрость, чтобы потом что-нибудь вытянуть у меня. Я тоже решил схитрить и спросил его: «А что именно тебе нужно, ведь у нас несколько томов Тувима?»  Я думал, он смутится, начнет изворачиваться, а он отвечает открыто и чистосердечно: «Я сам не знаю. Мне нужно стихотворение под названием «Петр Плаксин». Я еще больше удивился, но, все еще не доверяя ему, спросил: «Подожди, подожди, я так, по названию, не помню. О чем там идет речь, в этих стихах?» А он: «О чем там, я не знаю, это-то я и хотел узнать. Могу только прочитать первую строфу». И   декламирует   мне без   запинки   первую строфу «Петра Плаксина». Ну, что ты на это скажешь?

  — Удивительно,— сказал Эмиль.

  —Видишь,-- отец дружески хлопнул его по колену,— наконец в нем что-то начинает пробуждаться.

    Странные пути и странные обстоятельства выбирает поэзия (я понимаю под этим «дыхание искусства» вообще) , чтобы открыться людям.

  Отец, проникнутый возвышенными стремлениями приобщить Генрика к искусству, постоянно совал ему в руки книги, которых Генрик читать не хотел. Таскал его на концерты, выставки и классические пьесы, а Генрик, изнывающий от скуки, сопротивлялся, как мог. Отец наказывал его за то, что он больше интересуется Тильденом и Коше, чем Бахом и Моцартом, но это только утверждало Генрика в симпатии к первым двум.

  Поэзия, несмотря на старания отца, не пожелала открыться Генрику в концертных залах, музеях, театрах и ни с того ни с сего объявилась ему на школьном вечере среди банальных лампионов и гирлянд из цветной бумаги.

  Он прочитал «Петра Плаксина», потом другие стихи Тувима. Потом стихи других поэтов. А потом ему припомнились, неожиданно заиграв новыми красками, картины, от которых еще так недавно он отворачивался со скукой. Неожиданной гармонией зазвучали фрагменты симфоний, концертов и сонат, которые раньше нагоняли на него дремоту.

  «Петр Плаксин» открыл перед ним дверь в мир искусства. Отец приписывал эту заслугу себе. Но это была заслуга «Петра Плаксина», лампионов, гирлянд из цветной бумаги, снега в темноте за окнами и неожиданно улетевшей иллюзии.

   От атмосферы банального школьного вечера, от самых простых  впечатлений и событий к «Страстям по Матфею» Баха или к «Олимпии» Мане путь иногда короче и лучше, чем от торжественных воздыханий посвященных особ и учреждений, где вдохновение профессионально.

  К черту! Кто в полотнах Джотто или в квартетах Бетховена ищет только архангельские черты Вечности и не в состоянии найти воспоминаний о своей собственной трагедии, когда получил подзатыльник за порванные на заборе штаны, или своей радости, когда на первые заработанные деньги купил цветы незнакомой девушке из дома напротив, пусть бросит заниматься искусством и займется поставкой кулинарных изделий или продажей пива.

   Генрик серьезно и глубоко заинтересовался искусством. С пылающими щеками ходил он на концерты, на выставки и в театры. Покупал репродукции и книги, и все это сопровождалось торжествующими восклицаниями отца, которые очень раздражали Генрика.

  Увы!

Как и многих, кому удалось заглянуть через приоткрытую дверь в чертоги искусства, его обуяло высокомерие..-

  Дело не в том, что он считал себя артистом и был полон решимости создавать великие произведения, хотя не знал еще, в какой области. Дело не в том, ибо почти каждый, а по-моему абсолютно каждый, в душе считает себя артистом и до конца жизни втайне надеется создать произведения, которые превзошли бы все, что было сделано до сих пор.

  Генрика обуяло высокомерие: старательно и проникновенно искал он в произведениях искусства архангельские черты Вечности.

  В результате к обыденности он стал относиться подозрительно и критически. Он чувствовал свое превосходство, считал себя не таким, как другие, лучше. Особенно в школе, где предметы, излагаемые учителями, казались ему надуманными и скучными, учителя — банальными и заурядными, а товарищи — грубыми и глупыми. Он не находил ни смысла, ни цели в науке и опять стал плохо учиться.

  Соприкосновение с искусством, желание найти в нем архангельские  черты  Вечности   рождали   в  Генрике убеждение, что он постиг смысл существования, которого не постигли другие. Это убеждение основывалось на том, что он остро видел и чувствовал всю искусственность распорядка повседневной жизни, установленного людьми и являющегося для них единственной, прочной и незыблемой формой бытия. Генрик не переставал удивляться, как люди с невозмутимым спокойствием ежедневно выполняют свои обязанности, вкладывают в это величайшее рвение и энергию и никому ни на минуту не приходит в голову, что все это не имеет никакого смысла.

  Он настолько был поглощен всем этим, что не заметил, как торжествующие восклицания отца перешли в какие-то неопределенные, немного смущенные покашливания.

  Однажды отец сказал ему (покашливая):

— Видишь ли, мой дорогой... Как бы это тебе сказать? Это очень похвально, что ты интересуешься искусством, и ты знаешь, конечно, что я первый всегда был за это, ну и, наконец, что говорить, именно я направил тебя на этот путь. Но ты, мой дорогой, к сожалению, ни в чем не знаешь меры, если теннис- так только теннис, если филармония — так только филармония. А в жизни надо...

  Он помолчал минуту, полуоткрыв рот, как бы соображая, что же именно в жизни надо. Ему как-то не удавалось это сформулировать. Наконец он махнул рукой и сказал:

 — Что тут долго разговаривать! Артистом ты не станешь, так как для этого надо иметь талант, да я этого и не хочу, потому что все артисты —голытьба. Интересуйся искусством, пожалуйста, но в меру, а ты ведь как одержимый.

 Он опять помолчал, потом взглянул на Генрика исподлобья и спросил:

  —Говорят, ты отказался участвовать в сборной хоккейной вашей школы?

  —Да, папочка.

  —Почему?

    —Но ведь это глупо.

   —Как это глупо?

  —Просто глупо. Бить сплющенной палкой по резиновой шайбе глупо. Да еще на коньках.

   —Но, мой дорогой! Теперь из-за этой твоей блажи школа не будет участвовать в розыгрыше.

  — Ну и не будет. Что ж такого?

  — Ладно, оставим это. Вот, возьми. Я достал два билета на сегодня на бокс. Польша — Германия. Участвует Кольчинский. Ты доволен?

  Генрик покачал головой.

   —К сожалению, ничего не выйдет. Сегодня вечером в филармонии Артур Шнабель.

  — Плюнь на это.

   —Я плюну на Кольчинского.

    —Вот как? Ну, подожди же —взорвался отец и вышел из комнаты.

   На другой день от отказался купить Генрику комедии Мюссе, которые перед тем обещал.

  — Пошел бы со мной на встречу Польша — Германия, я бы купил, а так пусть тебе покупает Артур Шнабель.

  Генрик  удивился. Еще недавно отец запретил ему купить теннисные мячи в наказание за то, что он не

пошел с ним на «Федру» Расина, а вместо этого отправился на розыгрыш кубка Дэвиса.

  Он удивился, что один и тот же человек за одно и то же  может в одном случае наказать, а в другом —

наградить.

  Без остатка поглощенный поисками архангельских черт Вечности, Генрик не заметил перемен, которые за это время произошли дома.

  Уже не устраивались пышные приемы со знаменитостями. Родители уже не ходили на балы и не ссорились друг с другом по поводу того, кто из них более эрудирован. Мать меньше заботилась о своих туалетах, потускнела и притихла. Отец часто сидел у окна и, уставясь в одну точку и перебирая пальцами на колене, вздыхал про себя: «О-хо-хо, так, так».

  Из трех слуг осталась только кухарка. Дом как-то поблек, погрустнел. Со стены в гостиной исчез гобелен, голубая с золотыми узорами штора оборвалась, и никому не приходило в голову ее прикрепить, как никому не приходило в голову убрать с рояля фигурку из севрского фарфора, отбитая головка которой лежала рядом. Мебель потеряла блеск, десерт был отменен, кот, которого раньше старательно запирали в кухне, ходил, где ему хотелось, и  никто не обращал на него внимания. С потолка в коридоре сыпалась штукатурка, если кто-нибудь слишком сильно хлопал дверью.