Перекличка

Наконец лихорадка вроде бы поутихла, и он погрузился в глубокий и спокойный сон. А я все сидела и молча глядела на него с радостью и удивлением. Все, что я когда-то знала, промелькнуло у меня в голове; казалось, я не смогу двинуться дальше, пока не управлюсь с этими воспоминаниями. Ферма, где я родилась, возле Бред Ривер, люди, которых там знала. Тот далекий день в Ворчестере, когда нас с матерью продали в уплату за хозяйские долги. Долгое путешествие в фургоне бааса Яна на его ферму Буффелсфонтейн, дорога через горы и затем сюда, в Боккефельд. Хозяйка Сесилия, которая всегда была добра ко мне, дарила свои старые платья, учила шить и вышивать тамбуром, готовить и штопать и подолгу читала мне каждый день после обеда Библию, пока я, устрашившись серного пламени в аду, плача и скрежета зубовного, не согласилась, чтобы меня крестили в Тульбахе накануне рождества. А потом Луис. И вскоре хозяйка потребовала, чтобы я приехала к ней в Хауд-ден-Бек, потому как другим рабам она не доверяла. Но сейчас в хижине Галанта все былое казалось каким-то далеким, словно все, что было до сих пор, происходило лишь затем, чтобы подготовить меня к этой ночи. Вокруг нас лежала бескрайняя тьма, а в этой чуть освещенной хижине мы притаились, словно дети, укрытые в лоне огромной черной матери. Словно всему на свете еще предстояло родиться заново.

Наконец запели петухи, хотя пока не светало. Галант проснулся, присел, опершись на локти, и потерянно и удивленно поглядел по сторонам. Потом снова улегся и уставился на меня, хмуро насупив брови, словно не понимал, да и не желал понимать, что же произошло.

— Не тревожься, тут только я одна. Я присматриваю за тобой.

— Я сам в силах присматривать за собой.

— Так дальше продолжаться не может.

Он снова молча уставился на меня.

— Ты не можешь один бороться с ними со всеми.

— Утром я пойду в Ворчестер, — резко оборвал он меня.

— Куда ты пойдешь в таком состоянии?

— Как только смогу ходить, пойду. Пойду жаловаться.

— И будет только хуже. Нельзя же всякий раз начинать все сначала.

— Я и не начинаю. Я продолжаю.

— Это тебе только кажется. — Голос у меня охрип от гнева, я боялась даже представить себе, что с ним снова может случиться такое. — Каждый раз остаешься в дураках.

— Нет. — Он сел, хотя лицо его и искривилось при этом от боли. — В дураках остается Николас. Это ему приходится ехать за мной и привозить меня обратно. Это ему приходится просить их, чтобы меня выпороли. Я-то могу все это стерпеть.

— Думаешь, что и впрямь можешь стерпеть? — Я дотронулась пальцами до его израненных плеч — его передернуло.

Но он только стиснул зубы и продолжал:

— Да, могу! Неужели не понимаешь? Прежде, когда он не решался тронуть меня, руки у меня были связаны. Но раз он бьет меня, я могу дать сдачи.

— Никто не может дать сдачи.

— Памела. — Едва он произнес мое имя, как мы оба вдруг затихли. — А я-то думал, что ты поймешь меня.

Я опустила голову, прижавшись к нему лбом.

— Делай, что считаешь правильным, — прошептала я. — Если так нужно. Я буду с тобой.

— Верно, — сказал он чуть погодя, — один я больше не могу. — Он взял меня за подбородок, приподнял мою голову и поглядел в лицо, его голос задрожал: — Но я не имею права. Неужели ты не понимаешь? Я не имею права просить кого-то остаться со мной. Может произойти, что-то ужасное.

— Но и ужасное лучше встречать не в одиночку.

— Оставь меня, пока не поздно, — сказал он.

— Нет, — ответила я из полутьмы. — Позволь мне быть возле тебя. Возьми меня, если хочешь.

Мне пришлось поддерживать его. Не понимаю, как он управился со своим израненным телом. Должно быть, он, как и я, понимал, что ни боль, ни то, что из этого всего выйдет сейчас, не имеет значения. Понимал, что нам этого уже не избежать. Потом он нежно гладил костяшками пальцев мое лицо.

— Галант? — сказала я так, словно его имя было для меня самым трудным вопросом. — Кто ты?

В его глазах вспыхнула тревога. Он долго в упор глядел на меня и лишь потом заговорил, вначале медленно и осторожно подбирая слова, потом все более и более настойчиво, словно ему уже было не остановиться. Он рассказывал о маме Розе, которая кормила его грудью, его и Николаса, обоих, о детстве в Лагенфлее, обо всем, что они с Николасом делали вместе, о норе, которую они вырыли и в которой их завалило, о запруде, о льве, которого они убили, о мужчине в цепях, которого он повстречал в тюрьме в Тульбахе, о Кейптауне, о людях, живущих свободными за Великой рекой. Он рассказывал о лошадях, которых укротил, о долгих бешеных скачках по ночам в никуда, просто так, слепых путешествиях во тьму, когда ездок и конь словно сливаются в одно целое. В дикой скачке, говорил он, ты можешь на время забыть о том, что ты раб. Есть только человек и конь, всего остального словно не существует. И весь мир — твой. Все это вдруг выплеснулось в его сбивчивых рассказах — только потому, что я спросила: «Галант, кто ты?» Но когда он наконец умолк, ответа я так и не узнала. Его клонило в сон, и даже голос стал сонным, и вот мы оба уснули, рядом, и я проснулась лишь утром, когда небо за стенами хижины уже окрасилось в унылый цвет заплесневелого хлеба. Но нам до этого не было никакого дела, мы были вместе и согревали друг друга теплом наших тел, единственного, что принадлежало только нам. В такие ночи ты болен мыслью о смерти, и не потому, что она поджидает и тебя, и другого, но потому, что вдруг понимаешь: смерть — это часть тебя самого, мозг костей твоих, и ты ощущаешь страдание и нежность, которая смягчает это страдание, и готовность одарить другого всей возможной любовью и участием, чтобы наперекор любым ужасам наступающего дня успокоить и его боль. И я открыла ему себя, не только свое тело, но и душу, чтобы он влился в меня, смыл и унес меня прочь, как дерево, с корнем вырванное разлившейся рекой, унес куда захочет, за пределы любой темноты.

И лишь потом, наконец решившись открыть глаза, я сказала:

— Ты так мне ничего и не ответил.

— А о чем же ты меня спрашивала?

— Не помню.

Мы снова заснули и спали до тех пор, пока не услышали звуки колокола. Галант остался в хижине, я попросила, чтобы он не вставал. Там, возле хижины, в холодный утренний час баас Николас и увидел меня, когда он, как обычно, шел в крааль. Явно удивленный моим появлением тут, он некоторое время не знал, что сказать.

— Что ты здесь делаешь? — наконец спросил он.

— Я теперь с Галантом.

Он поглядел на меня странным строгим взглядом, от которого все во мне сжалось, и мне показалось, будто он смотрит не на меня, а в меня и на что-то такое, на что не имеет права смотреть. Я ничего ему не сказала. Но уже тогда поняла, что он больше не оставит меня в покое.

Похоже, что теперь ему стало проще говорить не с Галантом, а со мной, и все следующие дни он то и дело останавливал меня, чтобы сказать что-нибудь для Галанта. «Скажи, что ему не на кого обижаться», «Скажи, чтобы он взял себя в руки» или «Скажи, что так будет лучше для него самого».

Но Галант не желал ничего слушать. Он оставался в хижине три дня. А затем, все еще с трудом держась на ногах и пошатываясь точно пьяный, пошел к баасу и сказал ему, что уходит в Ворчестер жаловаться. Я старалась, как могла, отговорить его, хотя и понимала, что уговоры бесполезны. И пусть сердце у меня сжималось от страха за него, я все же была горда, что он не подчинился, хотя и понимала, что его ждут новые страдания, сначала в Ворчестере, а потом дома, в Хауд-ден-Беке.

Бет во всем винила меня. «Это ты его настропалила, — накидывалась она на меня. — Неужели не понимаешь, на что ты его подбиваешь?» Но сердца ее все это не затрагивало, думаю, она была даже рада, что наконец сбыла его с рук, ведь любому на ферме было ясно, что она желала только одного мужчину, самого бааса. Как только Галант вернулся из Ворчестера, он и вовсе порвал с Бет, и она перенесла свои пожитки в новую хижину, построенную для нее Онтонгом. А я осталась с Галантом.