Перекличка

— В чем дело, Бет? — спросила хозяйка, когда я вошла в кухню.

— Я пришла спросить, что случилось с ребенком, — сказала я. А сама думала при этом: Посмей только сказать, что я наглая. Я огрею тебя вот этим поленом.

Должно быть, она поняла, что мне сейчас не до пустой болтовни.

— Там во дворе что-то стряслось, — сказал» она. — И баас очень рассердился. Я же говорила тебе, чтобы ты держала ребенка подальше от дома.

И тут он вошел в кухню из комнаты. Он остановился возле двери и уставился на меня своими дымчатыми голубыми глазами. Рукава его рубашки были спущены, но не застегнуты. Я тоже глядела на него. И думала: Эх, не будь сейчас у меня на руках ребенка… Но не решилась произнести ни слова. Я вспомнила о Лидии, о том, как он приказал ей в тот день: «Лидия, ложись на землю», и как она легла, безропотно подставив под его плеть свое израненное тело. Я похолодела от страха. Мужа со мной не было, он далеко в Кару, а я тут совсем одна.

Так ничего и не сказав, я повернулась и вышла. У меня все плыло перед глазами, даже непонятно, как я добрела до хижины.

Прошла еще неделя. Давид уже поправился. Удивительно, как быстро выздоравливают дети. В то утро мне приказали заняться мясом: был понедельник, резали скот, и нужно было перемыть все мясо. Ходить от дома до воды было далеко, и я не могла взять ребенка с собой. Поэтому я хорошенько накормила его и заперла в хижине.

Откуда мне было знать, что такой маленький ребенок сумеет открыть дверь?

Мама Роза рано утром угнала на пастбище овец, Онтонг поливал сад, поблизости никого не было. Промыв мясо, я вернулась к дому и отнесла его на кухню. Выходя с кухни, я услышала голос бааса за спиной:

— Бет…

Я обернулась. Он был так же бледен, как в тот день, когда бил Лидию.

— Бет, я ведь предупреждал тебя насчет ребенка?

Больше он ничего не сказал. Но я и так уже все поняла.

Давид лежал возле хижины на боку. Он дышал, но уже с трудом, как-то странно хрипя. Я глядела на его тельце. Но плакать я не могла. Я взяла его и понесла к воде, туда, где только что мыла мясо. Обмыла его тельце и понесла обратно. Вдалеке я увидела маму Розу. Она помахала мне рукой. Я не ответила ей. На закате ребенок умер.

Мама Роза была при этом со мной, потом она отправилась в дом, чтобы сказать им об этом.

Было полнолуние. При восходе луны в хижину вошел баас. Я сидела на земляном полу, груди у меня набухли от молока и болели. Он остановился возле двери, огромный, точно ночной мрак.

— Бет, ты должна простить меня, — хрипло сказал он. — Я поругался с женой. И потерял голову. Я не хотел этого. Ты же знаешь, что я не такой.

— Да, баас, — ответила я.

— О господи, Бет, скажи хоть что-нибудь, скажи, чего ты хочешь. Я дам тебе все, что ты попросишь. Все, что угодно.

Я опустила голову и сглотнула ком, застрявший в горле. Я не плакала. Я не могла плакать. Даже не знаю почему.

На следующий день Давида похоронили, завернув в маленькое серое одеяльце. Ни за кем не посылали, никто не пришел посмотреть на него. Его просто закопали в землю. Я не могла глядеть на это.

Баас снова пришел ко мне в хижину.

— Бет, ты должна простить меня.

Я прижалась головой к его твердым коленям и обхватила его ноги. Я не могла отцепиться от него. Мне казалось, что я тону. Я думала о Лидии. Ложись на землю. Думала о том, как в ту же ночь он вернулся к ней, чтобы взять ее израненное тело. Я ничего не могла понять, я и сейчас ничего не понимаю. Я знала, что потеряла Галанта. Он никогда не простит меня. Но не этому я ужасалась, стоя на коленях, вцепившись в его ноги, стеная, точно животное, воя, как Лидия во время порки, как собака, как сука в дни течки. Меня ужасала пустота, огромная и растущая во мне пустота, такая мучительная, что я готова была выползти во двор и, как собака, всю ночь выть у него под окном.

Да, так оно и было — и с того дня я не могла уже оставить его в покое. Я вожделела к нему каждый миг. Куда бы он ни пошел, я шла следом, моля его, чтобы он взял мое тело. Но он ничего не хотел замечать. А я все ходила за ним следом. Я стала его рабыней. Мне хотелось, чтобы он приказал: Ложись на землю. Я безмолвно молила его об этом. Я ходила за ним как тень. Я знала, что только так можно заполнить мучительную пустоту во мне.

Неужто я и вправду надеялась, что вновь обрету своего ребенка, если обращу свое тело в падаль и брошу его под ноги этому мужчине, чтобы он разодрал его на куски, как стервятник раздирает свою добычу? Конечно, надеяться было безумием. Но разве можно не быть при этом безумной? Все время ощущаешь, как в тебе все горит. И мучишься жаждой. Жаждой. Мне хотелось сказать ему: возьми меня. Растопчи меня. Галант никогда больше ко мне не притронется. Я потеряла своего мужчину. Я все потеряла. Я отвергнута всеми потому, что мой ребенок мертв. Мне так одиноко. Ночь. Возьми меня. Раздери меня на куски.

Но он не хотел. Безумная Лидия и та годилась для него, а я нет. Ведь я была грешной. Я носила в своем лоне смерть.

Мои перья. Побои, ругань, крики, голоса со всех сторон. Что они там все говорят? Мужчины. Огромные, без перьев, они пронзают меня. Боль. Разбивают меня, точно ком земли. Почему они не оставят меня в покое, хоть на одну-единственную ночь? Но у меня есть перья. Набитые в мой матрас. Перья гусей, кур, перья ласточек, птиц-ткачей, журавлей, стервятников и даже перья горных орлов. Я все подбираю их, эти перья, много-много лет. Мужчины терзают меня. Терзают меня день и ночь. Та женщина с плетью. О чем они говорят? Голоса, голоса… Но у меня мои перья. И я разговариваю с птицами. Теми, что с перьями, на деревьях. Я говорю с ласточками и с дикими гусями. Со всеми тварями, покрытыми перьями. Они говорят, чтобы я потерпела. Скоро я улечу отсюда, улечу, как ласточка.

После долгих размышлений я пришел к выводу, что все наши беды начались с тех пор, как в Кейпе появились англичане. Конечно, у нас и прежде бывали неприятности с властями: папа часто рассказывал о ссоре моего прадеда с ланддростом в Тульбахе, да и потом к нам то и дело наведывались бейлифы и чиновники, чтобы собрать налоги и рассказать нам о новых законах. И все же Кейп всегда оставался для нас далеким, а страна — огромной. Если у тебя случались какие-нибудь неприятности, ты мог погрузить вещи в фургон и уехать туда, куда еще не ступала нога человека и где дым соседского очага не застилал горизонта. Но когда появились англичане — вначале ничего вроде бы не изменилось, они, должно быть, боялись рисковать и далеко уходить от Кейпа, лишь с 1806 года, а то и позже они сделались смелей и назойливей, — все стало как-то неладно.

Взять хотя бы засухи. В этой стране только и слышишь о засухе: именно засуха была причиной, заставившей прадеда стронуться с насиженного места после того, как он огородил для себя кусок здешнего рая в Хауд-ден-Беке. Но засухи приходили и уходили, и, уповая на милосердие господне, жить было можно. Но англичане, лишенные истинной веры — ведь они даже не умели говорить на языке государственной Библии, как же они надеялись, что господь поймет их? — навлекли гнев божий на нашу страну. И теперь, когда тут случается засуха, все высыхает дотла и дождь приходит лишь тогда, когда уже ничего спасти невозможно, да это и не дождь, а настоящий потоп. А затем вдруг налетела саранча. Если верить отцу, ее никогда прежде не бывало в Боккефельде. Порой сюда доходили слухи о ней откуда-нибудь издалека, но наша высокогорная долина, казалось, была в безопасности. Но вот за последние несколько лет саранча появлялась тут трижды, каждый раз начисто опустошая вельд и пшеничные поля. Я не говорю уж об инспекторах, комиссарах и прочей нечисти, которые принялись разъезжать по фургонной дороге через Витценберх, постоянно докучая нам. Вдруг, откуда ни возьмись, новые налоги, пошлины, земельные обложения и еще бог весть что; а к тому же анкеты, в которых тебя принуждали перечислять вое, чем владеешь: пшеницу, фрукты, овец, коз, рогатый скот, свиней, рабов, домашнюю птицу, все по порядку. А посмей только повысить голос или поднять руку — и можешь не сомневаться, что у твоих ворот мигом окажется бейлиф или даже отряд готтентотов-пандуров, чтобы силком тащить тебя в суд.