Перекличка

— Пошли отсюда, — сказал он. — Здесь тебе делать нечего.

— Но хозяйка убьет Лидию!

— А ты не суйся.

— Почему ты ничего не скажешь баасу? — спросила я.

— Будет только хуже.

И он увел меня. Но как только он ушел, чтобы помочь Ахиллу пригнать овец, я вернулась к конюшне. И увидела, как Лидия выходила голая. Но я глядела не на нее, я поневоле уставилась на хозяйку. Лицо ее побагровело, волосы растрепались и взмокли от пота, на щеках виднелись бороздки от слез, она тяжело дышала. Может, от усталости, такая порка способна вымотать кого угодно, даже такую крепкую женщину, как хозяйка. Но меня удивило другое — или это мне просто почудилось оттого, что я носила ребенка? — увидев ее, я сразу подумала, что она похожа сейчас на женщину, которую всю ночь любил мужчина.

Если Галант не желает вмешиваться, решила я, то я сама поговорю с баасом. Но вскоре произошло то, что совершенно потрясло меня. После еще одной такой порки, когда Лидия под вечер возвращалась домой с обычной ношей кизяка на голове, голая и вся посиневшая от холода, из-за сарая со стороны сада появился баас. Увидав ее, он остановился и побледнел. Я тогда как раз вышла из кухни с бочонком для воды. Было еще светло, и я все хорошо видела.

— Что случилось, Лидия? — спросил баас.

Лицо Лидии было перепачкано грязью и соплями. Все тело в синяках, не только спина, но даже живот и груди. Но она все-таки держалась прямо, высокая и стройная, как алоэ. Она уставилась на бааса, не произнося ни слова.

В этот миг из кухни вышла хозяйка и сердито оттолкнула меня в сторону.

— Ты когда-нибудь видел подобное бесстыдство? — сказала она баасу. — Она была невыносима целый день. То и дело грубила мне. Я давно уже предупреждала тебя. Сегодня ты должен наконец наказать ее.

Он побледнел еще сильней, но сказал:

— Лидия, ложись на землю.

И выпорол ее бичом.

Все это время хозяйка стояла позади меня на ступеньках, тяжело дыша открытым ртом. Я больше не могла на это глядеть, взяла бочонок и пошла за водой, а потом обогнула дом, чтобы пройти на кухню с переднего крыльца. С меня было довольно. Но теперь по крайней мере прекратятся его ночные визиты к Лидии. А это уже немало. И что бы вы думали? В ту же самую ночь он снова отправился к Лидии. А на следующий день нас всех, как обычно, позвали в дом на молитву, словно ничего и не случилось; хозяин с хозяйкой уселись за стол, хозяин расстегнул застежки на своей коричневой книге и начал читать, медленно и размеренно, смакуя каждое слово.

Вот тогда-то мое сердце и восстало против них. По натуре я человек уживчивый, легко лажу со всеми, но теперь я начала сторониться этой женщины. Я делала все, что она приказывала, но душа у меня не лежала к ней. А баас, по моему разумению, был еще хуже, чем она. Она поступала скверно, но у нее были причины так поступать. По крайней мере она, должно быть, думала так. У белых людей есть свои странности. Но то, что сделал баас, было сущим срамом, мне противно было даже думать об этом.

Я устала от вечных скитаний, да к тому же носила ребенка. Если бы не это, я собрала бы свои пожитки и ушла бы, куда глаза глядят. Но из-за ребенка я осталась тут, возмущаясь в душе и стараясь держаться подальше от бааса. Я буду говорить ему «доброе утро» и «спокойной ночи» — это мой долг, — но не более того. Я никогда не прощу ему, что у него не хватило смелости остановить свою жену в ее дурных делах.

Вот почему история с ребенком так потрясла меня. Я не могла понять себя. Как можно желать то, что внушает тебе ужас? Я сделалась чужой и непонятной себе самой. Вправду говорят, человек — это пропасть, и куда глубже, чем любая из пропастей в горах Скурве.

Мы так радовались нашему ребенку. Мне еще не доводилось видеть мужчины, столь забавно счастливого, как Галант. Глядя на него, я ощущала, как груди у меня разбухают от молока. И это оказалось кстати, потому что Галант пристрастился к моему молоку не хуже ребенка, мол, такого вкусного питья никогда прежде не пробовал. Порой они сосали из моих грудей одновременно, отец и сын вместе, жадно причмокивая и прикрыв от удовольствия глаза, а я смотрела сверху на их лица и чувствовала, как все во мне сжимается от счастья.

— Галант, нельзя так трястись над ребенком, — предупреждала я его иногда. — Ты искушаешь злых духов. А если с ребенком что-то случится?

— Что может с ним случиться? Ты с ним, да и я с ним тоже.

Мы назвали его Давидом. Как-то вечером баас читал нам из своей книги о царе Давиде, это было в среду, я хорошо помню, потому что в среду молитва всегда короче, чем в субботу. Он читал нам о Давиде и царе Сауле, о том, как царь метнул в Давида свой ассегай и как Давид ушел в горы, зная, что придет время и он сам станет царем. А когда мы возвращались в хижину, Галант сказал:

— Мы назовем его Давидом. Его день тоже придет. Ведь он не я. Он не раб.

— Разве так плохо быть рабом? — спросила я. — Тут, на ферме, разницы между твоей жизнью и моей немного. Они по-доброму относятся к тебе. Баас сделал тебя мантором. Ты всем управляешь. Ты можешь сеять пшеницу, у тебя свои телки и ягнята. Тебе дают еду и одежду, просто так, ни за что.

— Все равно я остаюсь рабом.

И больше ничего не сказал. А я не стала спрашивать, что толку спорить с ним, когда он в таком настроении. Его непросто понять.

Ребенку было около года, я только что отняла его от груди, когда баас послал Галанта в Кару, чтобы пригнать коров, которых там прикупил. Пятьдесят восемь коров, я хорошо помню. Только что закончилась зима, наступило время большой уборки в доме и побелки стен. Галанта не было двадцать шесть дней, я считала их, день за днем. Когда перестаешь кормить, груди болят от распирающего их молока, и единственный, кто может тебе помочь, это мужчина.

С Давидом стало трудно управляться: он все время хотел пить, у него резались зубы и постоянно текли сопли. Я могла бы снова начать кормить его, но это не избавило бы от хлопот, ребенок стал бы помехой и в доме, и на дворе. Хозяйка уже не раз сердито жаловалась на него. А мне вовсе не хотелось давать ей лишний повод сердиться. Работы у меня было невпроворот, и не только по дому: Галанта и Ахилла не было, и мне поручили присматривать за овцами. Деньки были тяжелые, и приходилось быть начеку, чтобы не прогневать хозяев.

Когда мама Роза бывала свободна, она приглядывала за ребенком, но у нее самой работы было по горло. Пару раз, когда я оставляла ребенка одного, он выбирался из хижины и заползал в дом. Умный маленький паршивец. Но слишком непоседливый. Тогда баас и предупредил меня:

— Получше присматривай за ребенком. От него одни беспокойства. Смотри, чтобы он не попадался под ноги хозяйке.

— Хорошо, баас, — ответила я. А про себя подумала: «Ты бы лучше присматривал за собой. И нечего командовать мною. Я тебе не Лидия».

Я поговорила с мамой Розой, и она обещала помочь мне. Но уже на следующий день, загоняя овец в крааль, я поняла, что что-то случилось. Давид лежал возле хижины. Он был привязан к дереву, всхлипывал «о сне и отчаянно сучил ножками. Внутри у меня все похолодело. Отвязав его, я заметила синяки у него на теле.

— Что случилось? — спросила я маму Розу, едва сдерживаясь.

Она выделывала кожи на заднем дворе, растягивала и размягчала их тяжелым камнем, чтобы потом Онтонг мог нарезать из них ремни. Она была вроде бы спокойна, я только заметила, что работала она слишком быстро. Ее даже чуть не зашибло камнем, что выскользнул из куска кожи и со свистом упал на землю.

— Мама Роза, что тут произошло?

— Пришлось привязать ребенка к дереву. Он снова заполз в дом, и Николас приказал забрать его. А потом велел мне отнести белье к запруде.

— А откуда эти синяки?

Она продолжала размахивать камнем. Он то вихрем взлетал вверх, то снова опускался вниз.

— Я про это не знаю, — сказала она наконец, не глядя на меня. — Почему ты не спросить у тех, в доме?

Для начала я покормила ребенка грудью. Сейчас ему было нужно материнское молоко. Держа у груди это маленькое, сотрясающееся от частых прерывистых рыданий тельце, я направилась к дому, расшвыривая по дороге цыплят.