Страница 40 из 43
— А почему ты о них так?
— Потому что стоит им где-нибудь завестись — обязательно какая-нибудь неприятность случается…
Я еще не встречался с ваххабитами, но фразу эту запомнил.
Азер жил в квартале пятиэтажек, которые в Москве называют «хрущевками». Здесь, на восьмом километре бакинского пригорода, хрущевками они давно перестали быть. Все первые этажи давно пристроили себе дополнительную комнату, иногда с отдельным выходом. Подчас такая пристройка оказывалась не комнатой, а магазином. На верхних этажах люди приращивали жилплощадь за счет балконов: короче, из-за этих пристроек каждый дом совершенно изменил свою первоначальную геометрию и напоминал в своем нынешнем виде старинный комод с массой различных по величине ящичков, выдвинутых на разное расстояние.
На улице ватага мальчишек мыла чью-то машину, поминутно пробуя ее редкий сигнал под названием «крик ишака».
— Ночью соберутся ребята лет по восемнадцать-девятнадцать, начнут хвастаться, у кого машина круче раскрашена, да у кого сигнал необычнее: такого наслушаешься…
— Не раздражает?
— Сам таким был.
Мы помолчали.
— Ализар сказал, за что увольняет тебя?
— Нельзя слишком обязывать начальство… — усмехнулся Азер. — Дети, жена… Привези-отвези. Невольно оказываешься слишком близким и незаменимым человеком. Это, в конце концов, раздражает. Ализар даже не понимал, за что так злится на меня. Но мне это давно уже ясно…
Он помолчал.
— Слава богу, все это теперь в прошлом. Моя проблема в другом.
— Какая проблема?
— Женщина, которую я люблю, она настоящая бизнес-вумен, понимаешь? И у нее никого нет: ни детей, ни мужа, ни племянника. А энергия — колоссальная. И она готова не только меня оглаживать, но и содержать на все сто. Но когда она платит за меня в ресторане — я не могу. Я не хочу, чтобы она покупала мне одежду — я сам себе все, что надо, куплю. Я вообще не хочу, чтоб она думала об этом.
— Да, — сказал я. — Мир вещей и жратвы. Это крест Азербайджана.
— Значит, ты просёк.
— А что тут просекать? Вспомни, ты, что ли, это рассказывал: как арестовали какого-то начальника муниципалитета и после ареста вывезли у него две машины то ли денег, то ли золота…
— Да, было…
— Понимаешь, неважно, что там вывозили — деньги, золото, одну машину или две, — он все равно постоянно жил этим, думал только об этом… Это болезнь. То ли времени, то ли сознания… Тяжесть… А я люблю легких людей: таких, как Эмиль, как ты, как Фикрет…
Как-то на удивление быстро летело время. Мы договаривались, что будем переписываться, перезваниваться, но я понимал, что расстаемся мы надолго — вернувшись, я сяду писать и закроюсь для общения, а Азер… Уедет ли он в Германию, или вновь попытает счастья в России, или останется здесь, где после сегодняшнего разрыва ему придется несладко?
Перед отъездом Азер дал мне томленой простокваши с нарезанной зеленью. Удивительно вкусное кушанье, мама делает. Ну и всё. Вот так мы и пообщались с другом напоследок.
Потом вызвали такси и поехали в аэропорт.
— Фархад сказал, что должен посадить меня на самолет. Не столкнемся мы с ним в аэропорту?
— Нет. Для них ты теперь неблагодарная и паршивая овца. Никому ты не нужен. Так им легче.
— Да и мне, признаться, тоже.
Азер засмеялся:
— И мне…
В аэропорту мы завернули в бар.
— Ну что, по пятьдесят коньяка на прощанье? — спросил я.
— Давай, — сказал Азер. — Но плачу я.
— Плати, — сказал я. — Я заплачу за вторую.
— За тебя, — сказал Азер.
— Ну и за тебя. Чтоб всё сбылось.
Мы чокнулись, выпили.
— Знаешь, об одном я жалею: что я только раз повидал настоящий каспийский берег. Не верю, что красивых берегов не осталось. Если бы мы с тобой поехали, мы бы нашли.
— Приезжай, я свожу. Знаю одно место…
Мы еще помолчали. Я молчал о том, что если и окажусь в Азербайджане, то не скоро. А друг мой Азер? Кто скажет, где он будет через год-другой, друг мой Азер? Но ничего, как-нибудь сыщемся…
Я чувствовал, что мне пора улетать, пора отправляться дальше по берегу Каспия-моря, и Азеру пора сделать свой выбор, устроить маму и тоже отправляться по жизни дальше. По привычке налегке.
— Слушай, — говорю я. — Давай еще по одной — за легкость?
— Давай.
ВОСХОЖДЕНИЕ В СОГРАТЛЬ
I. ВИКА И ТЕРРОР
Напоследок перед отъездом я стер из мобильника все телефоны (бывшей жены, мамы, брата, места работы, всех, вообще, близких людей, кроме Ольги), потом снял со связки ключ от квартиры, где я прописан, чтобы если меня «возьмут» с паспортом (Кто «возьмет»? — Этого я не знаю. Кто бы ни взял. Вдруг.), они не получили бы вместе с адресом квартиры сразу и ключ, которым она отпирается. Вот опять: они. Кто — они? Опять не знаю. Но думаю, что если случайно сделать неверный шаг, попасть не в свой коридор, опасность реальна. Кому бы я ни говорил об этой поездке, все реагировали одинаково. Мой друг Аркадий проникновенно сказал: «Учти, Дагестан — это единственная республика, где до сих пор похищают людей». Я знал, что убивают. Но похищают? Ничего не слыхал об этом. Оксана: «Ты сумасшедший, что ли? Там же железную дорогу взорвали! Чего тебя туда несет?» Железную дорогу действительно взорвали, но я не могу объяснить ей, что несет меня туда мой замысел, моя книга. Что если я не перешагну свой страх, проект можно считать закрытым. Может быть, в моей «кругосветке» вокруг Каспийского моря и можно пропустить какие-то страны. Но не Дагестан. Отказаться от поездки в Дагестан — значит сдаться. Потому что Дагестан — это именно та территория, на которой разлом между Востоком и Западом особенно очевиден и по-настоящему драматичен. Напряжение такое, что вот уж лет десять, как брызги крови из этой небольшой республики долетают до Москвы. Как назло, 9 мая в Каспийске, где находится суворовское училище и где, вероятно, по случаю праздника был устроен парад, тоже был взрыв, весть эта молнией долетела до Москвы и чрезвычайно взволновала мою 77‐летнюю маму. Она позвонила. Я попросил ее: «Ничего мне не говори. Пожелай мне удачи — и всё». Прекрасно помню тот день перед отлетом: мы с Ольгой ходили на рынок, в честь Дня Победы на улицах шло народное гулянье, было несколько ветеранов войны в медалях, дети то окружали их, то бросались рисовать цветными мелками на асфальте цветы и солнышки. И все было так понятно, так дорого… Потом была ночь и отчаянная бессонница, когда мысли крутятся, крутятся бессмысленно и беспощадно в твоей голове, и сна — ни в одном глазу. Чтобы сбить этот коловорот беспокойных мыслей, у меня было полфляжки коньяку. Стояла уже глубокая ночь, я вышел на крылечко, плеснул коньяк в чашку, выпил, сел в кресло и долго каким-то странным взглядом смотрел на наш двор, на кусты жасмина, налитые весенней свежестью, на все это, столь, оказывается, любимое…
За неделю до отъезда я позвонил своей подруге Вике Ивлевой. Она журналистка. Хорошая. И она была в Дагестане: поэтому я и спросил ее — как она все это видит, эту тему? Потому что в Москве слово «Дагестан» прежде всего связывается с несколькими ужасными террористическими актами, которые были совершены в метро и в других людных местах по каким-то религиозным, типа, мотивам 58. Это, конечно, не так. Террор имеет отношение к деятельности международных террористических организаций, он имеет отношение к социальной психологии, к специфической психологии секты, в которую так или иначе вовлекаются так называемые шахиды, он имеет отношение к той ненависти, которую сознательно или бессознательно испытывает к обществу множество выбитых из колеи, несостоявшихся, невостребованных людей. Но религию к этому я приплетать бы не стал. Я слишком ценю ислам как самоотверженную попытку богопознания и никогда не соглашусь с тем, что «политический исламизм», сведенный к проповеди смерти, вообще имеет к исламу хоть какое-то отношение. Есть фанатики и активисты и среди православных. Но их место там же — за пределами собственно религиозного опыта. С появлением так называемых «русских ваххабитов» это стало окончательно ясно.