Гоголь

Гоголь. Портрет работы художника Венецианова. 1834 год.

Тарас Бульба. Рисунок художника Кибрика.

Анненков вспоминал об одном из таких чаепитий. Он несколько опоздал и пришел, когда все уже сидели за столом. «Вот, вы как раз поспели! — обратился к нему Гоголь. — Сегодня крендели, куплены на вес золота!»

Среди присутствующих был пожилой человек, врач-психиатр, который подробно рассказывал о поведении и привычках сумасшедших, о строгой, почти логической последовательности, замечаемой у них в развитии их нелепых идей. Гоголь подсел к нему. Он особенно ценил разговоры с бывалыми людьми. Мог целые часы проводить с фабрикантом, мастеровым, конным заводчиком, с любым человеком, хорошо знающим свою специальность. И все сведения, полученные от таких бесед, Гоголь тщательно записывал на отдельных листочках, которые у него хранились про запас.

Как-то раз, когда он был в гостях у Анненкова, там присутствовал малозначительный чиновник, в поношенном синем фраке и с испитым, осунувшимся лицом. Речь зашла о необыкновенных случаях в жизни, и этот неказистый, робеющий в обществе литераторов чиновник решился рассказать случай, который произошел с его сослуживцем.

— Жил очень одинокий и бедный канцелярист, усердно переписывавший бумаги, — начал он свой рассказ. — Но, как это ни удивительно, у него была одна непомерная страсть. Он любил, просто далее удивительно как, охоту, — охоту на уток. Ценой непомерных лишений и каждодневной экономии скопил он сумму, достаточную для покупки ружья. И купил — поверите ли — хорошее лепажевское ружье страшной цены — рублей в двести! — Тут рассказчик остановился и для придания значительности своему повествованию сделал паузу. — И вот в первый же раз, как пустился этот чиновник на своей лодчонке по Финскому заливу, положив драгоценное ружье на нос суденышка, и находился, понимаете сами, в каком-то самозабвении, его ружье было стянуто с лодки густым тростником. Только он пришел в себя, видит, а ружья-то и нет! Он туда-сюда — тщетно. Ружье затонуло. Возвратился мой знакомец домой и слег в постель, да уж больше и не вставал: горячка его схватила. Ну, мы, товарищи по службе, пожалели его, подписку устроили. Кто сколько мог дал. Купили ему новое ружье. Выздоровел наш приятель, только как вспомнит о страшном событии, то лицо смертельной бледностью так и покроется.

Гоголь очень заинтересовался рассказом, и, даже когда все окружающие засмеялись этому анекдоту, он оставался задумчив и сидел, опустив голову.

По вечерам Гоголь обычно становился за конторку и писал. Он любил писать на больших листах конторских книг, из простой бумаги с кожаными корешками, служащих обычно для записывания входящих и исходящих бумаг в канцеляриях. В этих тетрадях Гоголь набрасывал черновые, первоначальные тексты своих произведений, планы, замыслы. Мелким, нечетким, несколько женским почерком он очень тесно, не оставляя ни полей, ни клочка свободного места, исписывал всю страницу, без всякой системы, без нумерации, рыжеватыми, как бы несколько выцветшими чернилами. Буквы сплетались в длинные, однообразные строчки, которые иногда слегка подымались или опускались, словно выражая внутренний ритм фразы. Помарки и поправки он делал тонкими, почти незаметными буквами над строкой.

Замыслы и планы перегоняли друг друга, сталкивались на одной и той же странице. Вот на листе набросано начало статьи «Скульптура, живопись и музыка», прерванное на седьмой строке. Тут же тщательно выведено «Повесть из книги под названием «Лунный свет в разбитом окошке чердака на Васильевском острове в 16 линии». Несколько строк так и не оконченного рассказа об улице, озаренной странным блеском одинокого фонаря. А дальше начальные фразы «Невского проспекта»: «Нет ничего лучше Невского проспекта, по крайней мере в Петербурге…» Через несколько страниц наброски статьи «Шлецер, Миллер и Гердер», а за нею четыре строки из окончания «Записок сумасшедшего». Мы словно видим здесь, как щедро роились замыслы Гоголя, как неисчерпаем был его творческий порыв, избыточность, творческое богатство писателя.

Наряду с работой над художественными произведениями много времени и сил он отдавал занятиям историей, чтению источников, научных исследований, монографий. В его тетрадях — выписки из редких книг и источников, конспекты, записи собственных мыслей. Здесь и рассуждение о местожительстве славянских народов, и заметки «О варягах», «Союзы государей европейских с русскими», «Век Людовика XIV», наброски лекций о Мидии и персах, о «Распространении норманнов», об «Италии до вестготов» и многое другое. Сколько нужно было подвижнического труда, неутомимой работы, тщательного изучения, чтобы накопить эту массу материалов!

Интерес к истории приобретал у Гоголя все более и более властный характер. Он строит свои планы, свою будущую жизнь, исходя уже из надежды на ученую карьеру, на создание исследования по всемирной истории и всемирной географии, которое уже получило и громкое название «Земля и люди». В феврале 1833 года он сообщает о своей работе над ней в Москву Погодину: «Едва начинаю и что-нибудь совершу из истории, уже вижу собственные недостатки: то жалею, что не взял шире, огромнее объему, то вдруг зиждется совершенно новая система и рушит старую. Напрасно я уверяю себя, что это только начало, эскиз, что оно не нанесет пятна мне, что судья у меня один только будет, и тот один — друг. Но не могу, не в силах. Чорт побери пока труд мой, набросанный на бумаге, до другого, спокойнейшего времени. Я не знаю, отчего я теперь так жажду современной славы. Вся глубина души так и рвется наружу».

Гоголь подходил к истории не как дилетант, как читатель занимательных анекдотов. Он глубоко продумал самые принципы исторического изучения, хорошо знаком был с работами наиболее крупных историков своего времени: Гердера, Шлецера, Миллера, с новыми французскими историками — Мишле, Гизо. Внимание Гоголя привлекал самый процесс исторического развития, грандиозные картины прошлого человечества. Он писал: «Всеобщая история, в истинном ее значении, не есть собрание частных историй всех народов и государств без общей связи, без общего плана, без общей цели, куча происшествий без порядка, в безжизненном и сухом виде, в каком очень часто ее представляют. Предмет ее велик: она должна обнять вдруг и в полной картине все человечество, каким образом оно из своего первоначального, бедного младенчества развивалось, разнообразно совершенствовалось и, наконец, достигло нынешней эпохи. Показать весь этот великий процесс, который выдержал свободный дух человека, кровавыми трудами борясь от самой колыбели с невежеством, природой и исполинскими препятствиями, — вот цель всеобщей истории!» И эту головокружительную, грандиозную цель поставил перед собой Гоголь.

Он решительно критиковал историков, ограничивающихся собиранием отдельных фактов, описанием событий. Особенно близка сердцу Гоголя была героическая, полная драматических эпизодов история украинского народа, которая привлекала его своей красочностью, своим поэтическим обаянием. У него возникла мысль написать историю казачества.

На почве любви к украинской старине и к украинской песне Гоголь близко сошелся со своим земляком Максимовичем. Михаил Александрович Максимович был профессором ботаники Московского университета, но его влекла неудержимая страсть к изучению украинских песен, языка, этнографии, истории. Максимович навещал Гоголя, привозил ему новые песни, собиранием которых он много лет занимался. Между ними завязалась оживленная переписка.

Работая над историей Украины, Гоголь прежде всего обращался к песням.

В письме к Максимовичу от 9 ноября 1833 года он сообщал: «Теперь я принялся за историю нашей единственной, бедной Украины. Ничто так не успокаивает, как история. Мои мысли начинают литься тише и стройнее. Мне кажется, что я напишу ее, что я скажу много того, чего до меня не говорили.