Гоголь

Михаил Семенович бросился к нему навстречу, и они крепко обнялись. Так встретились в первый раз два художника, которые при всем несходстве характеров и разнице в летах стремились к одной цели — показать подлинную правду жизни: Гоголь — в литературе, Щепкин — на сцене.

Гоголя усадили за стол, и он смешил общество, рассказывая комические происшествия с совершенно серьезным видом. После обеда хозяин увел гостя к себе в кабинет. Щепкину Гоголь признался, что у него вертится на уме комедия смешнее черта. Щепкин взял с него слово, что как только она будет закончена, Гоголь ему пришлет ее.

Быстро промелькнули полторы недели, проведенные в Москве. Новые знакомства — Погодин, Аксаков, Щепкин, Дмитриев — прочно связали Гоголя со старой столицей.

Здоровье тоже несколько окрепло. Можно было ехать дальше. И вот замелькали постоялые дворы, деревянные города — Подольск, Тула, Орел, Курск.

Наконец показалась живописная, зеленая Полтава, за нею Миргород со своими плетнями, белыми хатами и огромной, никак не высыхавшей лужей посреди города.

Сразу по приезде в Васильевну Гоголь написал Погодину: «Наконец я дотащился до гнезда своего, бесценный мой Михаил Петрович, проклиная бесконечную дорогу и до сих пор не опамятовавшись после проклятой езды. Верите ли, что теперь один вид проезжающего экипажа производит во мне дурноту. Что-то значит хилое здоровье! Приехавши в Полтаву, я тотчас объездил докторов и удостоверился, что ни один цех не имеет меньше согласия и единодушия, чем этот. У каждого свои мнения, и иные из них так вздорны, что удивляешься, как и откуда залезли в глупые их головы…» В заключение письма Гоголь просил Погодина переговорить с книгопродавцами, не купят ли они второе издание «Вечеров на хуторе», так как ему очень нужны деньги.

В Васильевке было все по-старому. Деревья ломились от плодов, куры, петухи, гуси, утки в несметном количестве важно расхаживали по двору и около пруда, за околицей уже колосилась золотая тяжелая пшеница, а в доме, как всегда, не было денег, чтобы заплатить налоги, отправить сестриц в институт. Мария Ивановна, несколько располневшая, но еще очень подвижная и моложавая, без конца суетилась и хлопотала по хозяйству. Особенно озабочена она была оборудованием кожевенного предприятия, ожидая от него немалого дохода. Однако мастер, который должен был его строить, то надолго уезжал, как он уверял, для покупки оборудования, то напивался мертвецки пьян, и тогда работы останавливались. И все это требовало денег и денег, которых с каждым годом становилось труднее и труднее добывать.

Гоголь отдыхал, ленился, целыми днями лежал без сюртука на ковре в тени под широкою яблоней, играл с сестричками, оказавшимися совершенными дикарочками. О своей жизни и наблюдениях над краем он написал другу Карамзина поэту Дмитриеву: «Теперь я живу в деревне совершенно такой, какая описана незабвенным Карамзиным. Мне кажется, что он копировал малороссийскую деревню: так краски его ярки и сходны со здешней природой. Чего бы, казалось, недоставало этому краю? Полное, роскошное лето! Хлеба, фруктов, всего растительного гибель! А народ беден, имения разорены и недоимки неоплатные. Всему виною недостаток сообщения. Он усыпил и обленивил жителей. Помещики видят теперь сами, что с одним хлебом и винокурением нельзя значительно возвысить свои доходы. Начинают понимать, что пора приняться за мануфактуры и фабрики, но капиталов нет, счастливая мысль дремлет, наконец умирает, а они рыскают с горя за зайцами. Признаюсь, мне очень грустно было смотреть на расстроенное имение моей матери; если бы одна только лишняя тысяча, оно бы в три года пришло в состояние приносить шестерной против нынешнего доход. Но деньги здесь совершенная редкость».

После суровых испытаний и неурядиц столичной жизни на Гоголя повеяло миром, покоем безмятежного, сонного существования. В его голове постепенно складывалась повесть о старосветских помещиках, добрых, милых, нежно и заботливо любящих друг друга. Вспомнился отец, Василий Афанасьевич, так трогательно обожавший свою «белянку». Бесконечные хлопоты и заботы Марии Ивановны, с утра до вечера следившей за хозяйством, важно повелевавшей дворовыми девушками и робко журившей плута-приказчика, проходили перед ним. Он уже мог представить всю обстановку задуманной повести до того явственно, что, казалось, достаточно просто перенести ее на бумагу.

Гоголь записал начало повести: «Я иногда люблю сойти на минуту в сферу этой необыкновенно уединенной жизни, где ни одно желание не перелетает за частокол, окружающий небольшой дворик, за плетень сада, наполненного яблонями и сливами, за деревенские избы, его окружающие, пошатнувшиеся на сторону, осененные вербами, бузиной и грушами».

Ему вспомнились и те старички, которых он в детстве встречал по дороге в Обуховку, их уютный домик, их всегдашнее гостеприимство. Уют и тишина Васильевки, изобилие ее плодов рождали сожаление по этой неподвижной жизни, уходящей в прошлое, на смену которой вырастали кожевенные заводы, приходила погоня за деньгами, распад уединенных, милых его сердцу уголков старой, патриархальной Малороссии.

Незаметно прошло лето. Осень стояла теплая, прозрачная. Давно пора уже было ехать в Петербург, но Анета и Лиза захворали корью, и пришлось ожидать, пока болезнь не прошла. Наконец 29 сентября 1832 года Гоголь выехал с сестрами из Васильевки, сопровождаемый напутствиями матери и всех домашних. По дороге пришлось на целую неделю застрять в грязном и унылом Курске: сломался экипаж. Почтовые станции, станционные смотрители, ямщики — все это без конца сменялось на протяжении долгого пути. Лиза и Анета капризничали, не привыкнув к дорожной жизни; экипаж не раз приходилось снова чинить, и только через месяц Гоголь добрался до столицы.

По приезде сразу же начались хлопоты по устройству сестриц. Необходимо было приступить и к чтению лекций. Все это отнимало много времени и сил.

Наконец сестры устроены. Жизнь вошла в свою колею. Гоголь снова засел за работу. Он писал книгу «Миргород» под свежим впечатлением от встречи с Украиной.

МЕЧТЫ И ДУМЫ

С возвращением в Петербург наступила пора усиленного труда, напряженной каждодневной работы, продолжавшейся нередко за полночь. Гоголь теперь уже не получал вознаграждения в Патриотическом институте — его жалованье удерживалось за воспитание сестер. Мать совершенно запуталась в своих хозяйственных делах: «фабрикант», который должен был наладить кожевенную фабрику, оказался не только пьяницей, но и жуликом. Он пропил все, что было возможно, и сбежал, бросив на произвол судьбы недооборудованное предприятие. Мария Ивановна очутилась в неоплатных долгах, пришлось спешно перезакладывать имение, и Гоголь вынужден был урывать скудные гроши, чтобы помочь семье.

Но, конечно, не только материальные нужды заставляли его погрузиться в литературную работу. Голова его была переполнена замыслами, наблюдениями, образами, которые рвались на бумагу.

Он переехал на новую квартиру на Малой Морской, в доме Лепена. Квартира выходила окнами во двор и состояла из двух небольших комнат. По темной, неопрятной лестнице посетитель попадал в маленькую переднюю с перегородкой, за ней следовала спальная, в которой обычно принимались гости и подавался чай. Другая комната, попросторнее, служила кабинетом. В ней у стены стоял простой диван, у окна помещался большой письменный стол, заваленный книгами, а рядом конторка, за которой, стоя, обычно писал Гоголь.

Стены кабинета были украшены английскими гравюрами с изображением видов Греции, Индии, Персии. Гоголь восхищался тонкой работой граверов на стали, искусством светотени, точностью рисунка.

В этой скромной квартирке нередко собирались друзья. Бывал Пушкин, Плетнев, Анненков, нежинские однокашники. Гоголь угощал гостей крепким чаем и сладкими кренделями, до которых был большой охотник. За чаем начинались шумные беседы, споры о литературе. Друзья назывались в шутку но именам модных французских писателей: Павел Васильевич Анненков прозван был Жюль-Жаненом, а один из нежинских приятелей получил даже кличку Софьи Ге, популярной тогда французской романистки.