Гоголь

Я очень порадовался, услышав от вас о богатом присовокуплении песен и собрании Ходаковского. Как бы я желал теперь быть с вами и пересмотреть их вместе, при трепетной свече, между стенами, убитыми книгами и книжною пылью, с жадностью жида, считающего червонцы. Моя радость, жизнь моя! песни! как я вас люблю! Что все черствые летописи, в которых я теперь роюсь, пред этими звонкими, живыми летописями!»

Гоголь даже поместил в газетах объявление о том, что он готовит издание «Истории малороссийских казаков», сочинение Н. Гоголя, автора «Вечеров на хуторе близ Диканьки».

Вскоре приехал из Москвы и сам Максимович. Он привез объемистую тетрадь украинских песен. Михаил Александрович решил перебираться в Киев и склонял к этому и Гоголя.

— Мне надоел Петербург, — жаловался Гоголь, — или, лучше, не он, но проклятый климат его: он меня допекает. Да, это славно будет, если мы займем с тобою киевские кафедры. Много можно будет наделать добра!

Максимович горячо убеждал своего друга, доказывая, что кафедру истории он легко может получить, если за него похлопочут Жуковский и Плетнев перед министром просвещения. А то есть опасность, что тамошний попечитель Брадке заполнит университет немцами.

— Нужно будет стараться кого-нибудь из известных людей туда впихнуть, истинно просвещенных и так же чистых и добрых душою, как мы с тобою, — согласился Гоголь. — Хотя бы для святого Владимира[32] побольше славян.

Максимович уехал. Гоголь принялся настойчиво хлопотать. Но ни ходатайство Жуковского, ни Плетнев, ни Пушкин, принявший горячее участие в этом деле, не смогли пересилить упрямого немца. Молодому литератору, окончившему Нежинскую гимназию, киевский попечитель предпочел адъюнкта Харьковского университета Цыха, тоже немца. Гоголь был сильно расстроен этой неудачей.

В лирической заметке, посвященной новому, наступающему 1834 году, Гоголь писал: «Таинственный, неизъяснимый 1834! Где означу я тебя великими трудами? Среди ли этой кучи набросанных один на другой домов, гремящих улиц, кипящей меркантильности, — этой безобразной кучи мод, парадов, чиновников, диких северных ночей, блеску и низкой бесцветности? В моем ли прекрасном, древнем, обетованном Киеве, увенчанном многоплодными садами, опоясанном моим южным, прекрасным, чудным небом, упоительными ночами, где гора обсыпана кустарниками с своими как бы гармоническими обрывами, и подмывающий ее мой чистый и быстрый, мой Днепр…» Гоголь мечтает уйти от меркантильности Петербурга, его доходных домов, вопиющих противоречий блеска и бесцветности, роскоши и нищеты. Он обращается к своему гению, к мечте о всемирной гармонии, красоте, блаженстве человека: «О, не разлучайся со мною! Живи на земле со мною хоть два часа каждый день, как прекрасный брат мой. Я совершу… Я совершу! Жизнь кипит во мне. Труды мои будут вдохновенны. Над ними будет веять недоступное земле божество! Я совершу… О, поцелуй и благослови меня!»

Эта лирическая исповедь, эта мечта поэта о гармоническом мире, о счастье человека была тем взволнованнее и проникновеннее, чем мрачнее и безысходнее было все то несправедливое, низменное, продажное, что его окружало. Мечта о всеобщей гармонии, об освобождении человека от пошлости окружающего сказалась и в ряде статей, написанных с тем же вдохновенным пафосом и включенных вскоре в сборник «Арабески». Эти статьи проникнуты страстной любовью к человеку, тревожной заботой об его участи в этом меркантильном мире чинов и золота, всеобщей продажности и падения: «Все составляет заговор против нас, — писал Гоголь, — вся эта соблазнительная цепь утонченных изобретений роскоши сильнее и сильнее порывается заглушить и усыпить наши чувства. Мы жаждем спасти нашу бедную душу, убежать от этих страшных обольстителей…»

Мир холодного эгоизма, мир собственнических вожделений, чинов и капиталов властно наступал на Гоголя. Запутанные дела его матери, поддавшейся на посулы жулика-спекулятора, тупоголовое недоброжелательство Брадке, спекулятивные проделки издателей «Вечеров», не оставлявшая его нужда, превращение беспринципными литераторами литературы в коммерцию, всеобщая погоня за прибылью, барышами, дивидендами пугали и отталкивали Гоголя, сохранившего веру в человека, в справедливость, в красоту жизни.

Он пишет повесть «О том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем», в которой беспощадно казнит этот тупой, косный мир низменных интересов, собственнической алчности, грубого и грязного падения человека. Он начинает работу над повестью «Невский проспект», в которой честный и не приспособленный к окружающей жизни мечтатель-художник трагически погибает, а самодовольный и наглый пошляк, невзирая ни на что, срывает цветы удовольствия.

Гоголь прочел свою повесть о двух Иванах Пушкину. В светлом, заставленном книгами кабинете Пушкина царила атмосфера чистоты, тонкого вкуса, безыскусственной простоты. Пушкин сидел на диване, поджав ноги, и громко смеялся, когда Гоголь в лицах изображал сухопарого, претендующего на образованность Ивана Ивановича и грубого, бесцеремонного Ивана Никифоровича с их мелкой и гнусной склокой и пакостными кляузами.

Пушкин был легок, стремителен. Даже сидя, поджав ноги, на турецком диване в своем любимом красном архалуке в зеленую клеточку, он, казалось, куда-то торопился, с веселым возбуждением слушая Гоголя. Когда Гоголь дошел до описания судопроизводства и того, как бурая свинья утащила жалобу Ивана Ивановича, Пушкин заразительно, неудержимо стал смеяться. Гоголь важно и хладнокровно продолжал свое чтение, лишь иногда в его глазах загорались лукавые, озорные искорки.

Когда он кончил читать, Пушкин вскочил с дивана, крепко обнял его и воскликнул:

— Очень оригинально и очень смешно!

Гоголь улыбнулся от радости. Похвала Пушкина была для него высшей наградой. Но Пушкин тут же стал серьезен. Он стал говорить о том, что у Гоголя удивительный комический талант сатирика, талант, которого русская литература не знала со времен Фонвизина. С этим великим даром Гоголь не должен ограничиваться лишь смешными, юмористическими произведениями. Он должен серьезно взглянуть на жизнь, на ее важные и горестные стороны.

— Еще ни у одного писателя, — задумчиво сказал Пушкин, — не было этого дара выставлять так ярко пошлость пошлого человека, чтобы вся та мелочь, которая ускользает от глаз, мелькнула бы крупно в глаза всем!

Они еще долго беседовали о литературе, о том важном и великом призвании писателя, к которому обязывает его талант. Заговорили о делах Гоголя. Дела эти были не блестящи. Единственным выходом из денежных затруднений оставалась служба. После неудачи с Киевом Гоголь стал подумывать о Петербургском университете, о профессорстве в нем. Пушкин обещал переговорить с министром графом С. С. Уваровым.

Хлопоты друзей увенчались успехом: 24 июля 1834 года Гоголь был зачислен адъюнкт-профессором по кафедре всеобщей истории Санкт-Петербургского университета.

АДЪЮНКТ-ПРОФЕССОР

В начале сентября 1834 года Гоголь должен был начать курс лекций в университете по истории средних веков. Он тщательно готовился к своей первой лекции, записал ее для памяти и, волнуясь, направился в университет. Лекции по истории читались не в главном здании, а на Кабинетской улице.

Большая аудитория была переполнена. Молодого профессора, уже известного автора украинских повестей, пришли послушать и студенты других факультетов. Гоголь заметно нервничал. Он вошел ровно в два часа в аудиторию, раскланялся со студентами и в ожидании лекции начал, стоя у окна, разговор с инспектором. Разговаривая, он вертел в руках шляпу, мял перчатки и тревожно поглядывал по сторонам.

Гоголь поднялся на кафедру и, слегка побледнев, начал лекцию. Через несколько минут он всецело овладел вниманием слушателей.

— Никогда история мира не принимает такой важности, — начал он, — и значительности, никогда не показывает она такого множества индивидуальных явлений, как в средние века. Все события мира, приближаясь к этим векам, после долгой неподвижности текут с усиленной быстротою, как в пучину, как в мятежный водоворот, и, закружившись в нем, перемешавшись, переродившись, выходят свежими волнами.

32

Киевский университет носил имя св. Владимира, великого князя Киевского, принявшего христианство.