Страница 29 из 30
— Не думаю. По-моему, она, советская пресса, еще не готова к подобному. То есть, в принципе, подобные вещи публикуются — у Яковлева (редактор «Московских новостей» — А.П.), у Коротича (редактор «Огонька» — А.П.), и у них довольно опасная позиция. Но я в интервью сказал прямо то, чего они до конца не договаривают — только, так сказать, подводят к каким-то выводам.
— Ну, вы должны еще понимать, что сказанное вами приобретает определенную весомость: в конце концов, редакторов много, экономистов — еще больше, социологов — пруд пруди, а чемпион мира — один…
— Верно. Потому я и говорю это: я знаю, что сказанное мною прозвучит достаточно весомо. И если я не скажу этого — то кто скажет? Все же я в какой-то степени нахожусь под защитой своего титула, за мной — определенная мировая известность. И если я промолчу — то подам многим очень плохой пример, и, скажем, еще сто человек не заговорят: если, мол, уж Каспаров боится сказать, чего требовать от нас.
— А не дай Бог, ситуация переменится… Вы полагаете, чемпионский титул останется для вас надежной защитой? Или — вы такой храбрый человек?
— Ну, во-первых, я оптимист. И, во-вторых, я искренне считаю себя солдатом. Случись что-то, буду считать — не повезло. Хотя, по историческому раскладу, вроде должно повезти. Слишком уж много людей вынуждены были замолчать — либо в лагерях, как раньше, либо надорваться — как Высоцкий, например. Я должен продолжить эстафету. И я считаю — должно повезти! Ну, а не повезет — что делать…
В этот момент в комнату зашел с каким-то вопросом менеджер Каспарова — молодой, славный на вид парень, прилетевший к Гарри из Англии, где находится его постоянный офис; потом зазвонил телефон — это Альбурт напоминал, что времени до отлета остается не так много — через час у подъезда отеля их будет ждать лимузин. Я выключил магнитофон, который записывал нашу беседу. Здесь уместно сказать, что Каспаров дает интервью крайне неохотно — и потому, что некогда, и потому, что не всегда доверяет объективности прессы и точности передачи сказанного им.
— Хорошо говорить с теми, кто понимает, о чем вообще идет речь, — замечает по этому поводу он. — На Западе это случается не часто.
И еще те, кто его близко знает, говорят, что Гарик не терпит пустословия: если к твоему голосу прислушиваются, у тебя должна быть четкая позиция, которую ты должен уметь заявить — то, что американцы называют «сделать стейтмент». И если этот «стейтмент» не сформулирован — лучше пока промолчать.
В эти дни Каспарову было что сказать: после интервью в «Плейбое» и уже после нашей с ним встречи появилось его интервью в самом многотиражном, а, следовательно, и самом популярном издании — «Ридерс Дайджест».
Я помнил о нелюбви Гарика к официальным встречам с прессой, а потому поначалу не делал даже попытки вызвать его на интервью — хотя и знал, что после вовек не прощу себе упущенной возможности, совесть заест. Однако, не надеясь на память, я все же спросил его согласия на магнитофонную запись нашего разговора. Гарри неожиданно легко согласился, предупредив, правда, что в печати должно появиться только то, что он в действительности сказал.
— Гарик, — обратился я к нему, когда чемодан вроде бы уже был почти упакован, и Каспаров нерешительно переминался возле стенного шкафа, решая, во что он облачится перед полетом. — Не знаю, многие ли читатели отметили в вашем интервью обстоятельство, показавшееся мне достаточно значимым, хотя внимания на нем вы нигде специально не акцентировали: в одном месте вы заметили, что талант шахматиста — это от Бога. В другом месте вы высказали следующую мысль: вам кажется, что вы несете определенную миссию — сделать жизнь на земле лучше, чем она была до вашего прихода. Вы — верующий?
Вот так прямо и неделикатно я спросил Каспарова о вещах, достаточно сокровенных, о которых и старые друзья не всегда способны говорить открыт. Однако Гарри нисколько не смутился. Размышления над моим вопросом отняли у него всего несколько секунд.
— Я верю в Рок. Я очень люблю еврейские мифы и считаю, что, в принципе, у человека есть предопределение. Другое дело, что оно может не свершиться. Но начинает это предопределение работать в тот момент, когда человек начинает в него верить. И если оно есть… Ну, скажем, шахматный талант: если он у вас есть, вы можете стать чемпионом мира — если будете бороться за этот титул. И вы станете им.
Но если его нет, как, скажем, у Корчного, или у Ларсена, — то вы им никогда не станете… То есть, здесь нужно предопределение — и так везде. Но за это предопределение нужно биться, это своего рода риск. Предопределение нужно суметь реализовать. Конечно же, вы можете ошибиться: его нет — и тогда вы проиграете. Я вот и считаю, что у меня предопределение есть.
— Но ведь существуют еще и обстоятельства — в одном случае они способствуют реализации того, что мы называем предопределением, в другом — препятствуют ему. Задумаемся, например, над таким обстоятельством: число желающих и пытающихся выехать из СССР уже в наши дни не только не уменьшилось, но возросло многократно. Не кажется ли вам, что именно понимание невозможности реализовать себя и явилось причиной того, что множество бывших жителей СССР оставили страну, как только им представился такой случай?
И вообще, как вы относитесь к эмиграции? Не думаете ли вы, что, в принципе, это вполне нормальная ситуация, когда десятки, сотни тысяч жителей страны оставляют ее, потому что в другом месте их жизнь может быть, скажем, удобнее для них? Или все же это — трагедия?
— Безусловно, трагедия! — быстро, почти не задумываясь, ответил Каспаров. — Эмиграция в мирное время — это трагедия нации!
— Тех, кто уезжает, или тех — кто остается? — не понял я.
— Я же сказал — нации! Я же не разделил… Конечно, это трагедия. Как же так — в мирное время… то есть, конечно, по существу, это не мирное время — значит, продолжается война в обществе, значит, общество не может стабилизироваться.
— Мы говорим о массовой эмиграции, — уточнил я.
— Именно о массовой, о той, что существует по политическим мотивам, не по личным. Это — итог того, что гражданская война в нашей стране еще не закончилась. То есть — она не закрыта. Вспомните: во Франции, в Испании — всех похоронили вместе, и это явилось своего рода примирением нации. А у нас этот принцип — «красное-белое» — все еще существует, и он, к сожалению, за последние 70 лет буквально отравил массовое сознание общества.
Следующая минута прошла в молчании.
— Ну вот, я сделаю материал для газеты, послать вам ее в Баку? — продолжил беседуя, наблюдая, как Гарри, закончив сборы, возится перед зеркалом с непослушным узлом галстука.
— Пошлите. И вообще, можете посылать мне газету — только не в Баку, там я бываю мало. Лучше в Англию, менеджеру, тогда она меня наверняка найдет.
— Я понимаю, что дело, так сказать, в технике: в Советский Союз газета уже идет по многим адресам, и ее получают… А все-таки, по поводу гласности: на ваш взгляд, достигла ли она, гласность, такого состояния, когда не думаешь о ней специально и даже не замечаешь ее — а просто нормально себя чувствуешь, не задумываясь, есть она или ее нет?
— Можно, я объясню? — Каспаров вдруг стал очень серьезен. — Гласность уже достигла своих пределов. Просто гласность — это еще не свобода слова, вот и все…
— Любопытно заметить, что в России газета наша, по многим отзывам оттуда, читается с большим интересом, чем даже так называемые перестроечные издания — хотя мы от них вон как далеко. Возможно, именно оттого, что читатель находит в ней информацию, пока не доступную ему в советской прессе: памятуя об особом интересе нашего читателя к событиям в России, мы все же пытаемся как-то балансировать подобные материалы сведениями, поступающими со всего мира. Вот и получается, что мы как бы дополняем и усугубляем «Панорамой» советскую гласность…
— С другой стороны, не забывайте: события в СССР сейчас, пожалуй, самое важное из всего, что происходит сегодня в мире, и они-то могут стать определяющими для его будущего.