Страница 20 из 30
— Недавно мы были в Венгрии, — вспомнил вдруг Баскин, — там нас познакомили с российским бизнесменом совершенно нового типа: он живет в Англии, владеет фирмой или даже несколькими фирмами, свободно разъезжает по миру, занимаясь торговыми операциями, в большей степени с российскими организациями. В Будапешт он прибыл на «Ягуаре» последней модели. При этом, он сам не без гордости сообщил нам, что совсем еще недавно был партийным секретарем одного из центральных московских районов.
Так вот, нам показалось — конечно, это только предположение — что его нынешняя деятельность как-то связана с реализацией партийных фондов, которые оказались за границей. А вы можете прокомментировать — что случилось с партийными деньгами? Действительно ли это такие огромные суммы, и след их теряется где-то за границей?
— Знаете, если они не присвоили разными путями государственные средства, я не думаю, что это такая уж фантастическая сумма. Большие деньги, но не фантастические.
— Называют числа во многие миллиарды!
— Понимаете, мне трудно представить себе это… Конечно, если взяли деньги — те, что государство выручило за нефть на протяжении нескольких лет — то может быть. Но это — незаконная операция, а так — какие у партии были источники валюты? Очень небольшие, очень скромные: взносы тех, кто в колониях работает, ну еще, может быть, за издание партийных книг и журналов.
Все это — очень скромная валюта. Значит, деньги просто были взяты у правительства — от продажи нефти, от продажи сырья, материалов. Я думаю, что вообще довольно много есть такого… Есть, например, больший удельный вес партийных чиновников, которые служили проводниками для государственных денег — и это все вместе осело у них в процессе дикой «прихватизации».
— А эти удивительные смерти, которые произошли одна за другой? Кручина и все, выпадающие из окон, стреляющиеся странным образом. Что вы думаете по этому поводу?
Здесь я, конечно, меньше всего ожидал услышать в ответ правдивый детектив из партийной жизни, который можно было бы немедленно сплавить в Голливуд, после чего «Панорама» въехала бы в новое, свое собственное, здание. Вопрос был задан чисто формально — поскольку мы коснулись этой темы и было интересно, какой из серии возможных, формальных же, ответов выберет наш собеседник.
— Мне трудно себе представить, что произошло с Кручиной — там ведь его семья была.
— А вы были знакомы лично?
— Не близко, но были. Там и записка его осталась. Нет, мне все же как-то трудно себе представить, что могли прийти и уничтожить человека. А причины для самоубийства, по-моему, были. Он, вообще-то, производил впечатление человека неплохого, а в последнее время очень болел… Я думаю, он просто боялся, что его тоже могут привлечь за что-то.
— Так что вы не считаете, что, поскольку именно у него сходились все нити хозяйственных дел ЦК, самого Политбюро, что его…
— Я думаю, что не это, — перебил мой вопрос Арбатов. — Все это было сразу после августовского путча. Там и Ахромеев, потом Пуго… У этих людей, по-моему, была общая причина — они боялись, что придется отвечать за соучастие в путче. Тем более, что они вообще не представляли себе, как будут с ними обращаться, боялись, что будет скорый суд.
— Кстати — о Пуго: упорно говорили, что покончил он с собой странным образом: то ли пистолет не там лежал, то ли пуля…
— Насколько я знаю, насчет Пуго никаких сомнений нет — он сам. Вы понимаете, после такого события обязательно должны происходить соответствующие вещи: потому что есть люди, которые готовы пройти через стыд, через все суды, и есть другие люди, которые боятся расследования, боятся за свою семью. Я не знаю… Это очень экстремальная ситуация, я вам скажу. Вот еще Павлов, предшественник Кручины, покончил с собой — и тут я слышал, что не сам.
Но это опять разговоры… там было пять или шесть самоубийств и, по-моему, каждое из них надо рассматривать изолированно. Я считаю, что Ельцину и его руководству скрывать эти вещи никакого не было смысла — и если бы были основания для того, чтобы сказать, что с ними разделались за что-то, они бы не стали скрывать.
— Что бы вы хотели сказать нашим читателям на прощание? — задал я традиционно завершающий интервью вопрос.
— Вы знаете, я в общем испытываю глубокое удовлетворение от того, что у нас изменилось отношение в целом к эмиграции. Потому что я не раз на эту тему думал, сравнивая, например, Китай и его отношения со своей эмиграцией, и наши отношения. Конечно, на то, как они складывались, есть причина: первая волна эмиграции была после революции, составляли ее в большинстве те, кто боролся с Советами. Естественно, революционное правительство относилось к ним негативно. Но, в принципе, это ненормально, по-моему — то, что произошло в последующие годы.
Кстати, мой сын участвовал во встрече с эмигрантами «за круглым столом» в Нью-Йорке. Сын в той же сфере работает, что и я. Он и здесь был — три месяца проработал, его приглашали Университет Южной Калифорнии и кто-то еще как специалиста по разоружению, по вопросам безопасности. Так вот, он приехал домой и юмористически об этой встрече рассказывал. Он не на нее в Америку приехал, а поскольку был здесь, его туда затащили. Но я считаю, что это нормально, что это должно быть и дальше, и должно развиваться. Это хорошо для тех, кто живет вне родины, и хорошо для родины.
— А все же, как передать читателям ваши сегодняшние ощущения в отношении России — насколько они оптимистичны?
— В общем — я озабочен. Я озабочен и считаю, что положение серьезное и требует неотложных мер. И, вместе с тем, я считаю, что можно выйти из этого кризиса. Нельзя сделать чудо, но, честно говоря, по-моему, народ уже и не ждет чудес. Если люди просто увидят, что свободное падение кончилось и начинаются первые, скромные, шаги вперед — это переломит настроение. И тогда Ельцин получит еще год доверия и возможность что-либо сделать…
Хотя для того, чтобы решить все проблемы, десятилетия нужны. Но год — чтобы выйти хотя бы из кризиса.
За время нашей беседы в магнитофоне дважды кончалась пленка. При этом каждый его щелчок подсказывал: час… еще час… Спустя несколько дней, прослушивая эту запись, я обнаружил, что конец пленки всегда, и таинственным образом, совпадал с ответом Арбатова, документальность которого теперь оказывалась для нас утрачена. Мистика. Вот, например, Баскин, интересуясь подробностями жизни руководимого Арбатовым института, спросил:
— А евреи в его составе есть?
Помню, Арбатов уверенно ответил:
— Да, конечно!
— Много ли? — спросил Баскин… И вот тут пленка закончилась. — Вроде бы он назвал одну фамилию, — говорит сегодня Илья…
Но Сергей Плеханов уточняет: «Много. Наш институт — интернациональная община, там всех хватает».
Вообще же, пытайся я донести до читателя все содержание нашей беседы, запись ее точно превысила бы возможности газеты: и так вон сколько написалось, рассудил я, ставя последнюю точку. Но тогда, при нашем прощании, было чувство сожаления — и, кажется, с обеих сторон. Конечно, мы понимали, что есть незримая граница, которую наш собеседник, отвечая на вопросы, никогда не преступит.
Но — кто знает: а если спросить еще вот это… и об этом… И, верите, — ему самому, по-моему, доставляло не меньшее удовольствие рассказывать: может, оттого, что неожиданно открывалась для него новая аудитория — нетрадиционная и не вполне ему известная. Скажем так — меньше известная, чем та, что привычно является объектом исследования трехсот сотрудников института, вот уже четверть века возглавляемого Арбатовым.
Ноябрь 1992 г.
Чем помочь России?
Владимир Лукин
Прага, 68-й год. Среди прочих, учрежденных здесь большим советским братом «интернациональных организаций» — журнал международного коммунистического движения «Проблемы мира и социализма». В числе его сотрудников — журналист Владимир Петрович Лукин. Не просто, совсем не просто попасть сюда служить. Мечтать только можно о такой работе… А получив, — дорожить ею до конца дней своих. Лукин и дорожил — пока нечто большее, нежели служебный успех и благополучие, не вторглось в его жизнь — вместе с советскими танками, оккупировавшими Прагу.