Страница 8 из 39
Узнав, что я из Москвы, Педро разволновался и немедленно предложил свои услуги в качестве «чичероне» по Каминито и Боке. «Все ясно,— подумал я.— Хочет заработать. Постарается продать мне свои рисунки...»
Теперь мне стыдно вспомнить об этом подозрении: Педро оказался добр, бескорыстен и беспредельно честен и щедр. Он показал мне такую Каминито, которую я никогда не увидел бы без его помощи и о которой не узнал бы из самых обстоятельных лекций профессора Делаканала. Педро пригласил меня войти в эти восхищающие туристов яркие домики и познакомил с живущими там людьми.
Педро и обратил мое внимание на одну существенную деталь: ни в один дом, ни в одну комнату во всех без исключения домах, находящихся на Каминито, входа с этой улицы нет! Да, да, пройдя Каминито из конца в конец, можно легко убедиться (хотя на это поначалу не обращаешь внимания), что на улицу не выходит ни один подъезд, ни одна дверь. Ни выйти на Каминито из дома, ни войти в дом. Все подъезды, двери, входы и выходы находятся на соседних улицах: Магальянес и Ла Мадрид. Это и понятно, если вспомнить, что когда-то по Каминито проходила железнодорожная ветка. Какой смысл в двери, если, выйдя через нее, рискуешь угодить под колеса паровоза?
А потом, когда Каминито обрела современный вид, прорубать двери не было нужды по другой причине: нищета, обитающая в этих домах, не должна отпугивать туристов. Зачем нужны на Каминито оборвыши, клянчащие монетку, высматривающие, как стащить чужой кошелек? Разве украсит живописную туристскую толчею нищенка с заморенным ребенком, припавшим к иссохшей материнской груди? Ведь нищета вблизи отталкивает и пугает. Нищета живописна, только если смотреть на нее издали, из лимузина, оснащенного кондиционером, если скользить равнодушным взглядом через стекло по пестрому белью на веревках, перекинутых из окна к окну; детский крик вдалеке, женский плач и мужские проклятья становятся тогда просто экзотическим фоном.
Оказалось, что в одном из этих домов Педро снимает, как он сказал, «ателье-мастерскую». Это была, вне всякого сомнения, самая неудобная мастерская: крохотная комнатушка с маленьким окошком, выходящим во внутренний двор. Естественно, света там почти нет, и даже днем Педро вынужден зажигать лампочку.
— Они встретили меня неприветливо,— сказал Педро, кивая головой на стены и потолок.— Они думали, что я — друг домовладельца. Да и вообще: раз художник, значит, богатый человек. А потом поняли, что я — такой же, как они. Почти нищий. Труженик, который еле-еле сводит концы с концами. И никогда не станет богатым. А когда соседи поняли это, они приняли меня в свою общину, в свой маленький, такой сложный мир.
...Сверху послышался грохот. Я опасливо гляжу на потолок: не обвалится ли?
— Это Томас — водитель автобуса. Идет домой,— объясняет Педро.
Шаги Томаса стихают. Раздается стук. Скрипнула, хлопнула дверь. И снова тишина.
Мы с Педро выходим в узкий, как колодец, вымощенный камнем дворик. Поднимаемся по скрипучей лестнице на второй этаж. Я нагибаюсь, пытаясь не задеть головой развешанное над лестницей белье, и вижу старую женщину, склонившуюся над тазом с мыльной пеной.
— Здравствуйте, сеньора! — учтиво говорит Педро и идет еще выше, на третий этаж. Я неловко протискиваюсь между женщиной и перилами лестницы, чуть не опрокидываю таз и бормочу извинения.
— Это — Горда, прачка,— поясняет Педро, когда мы сворачиваем с лестницы.— Обстирывает «приличные» семьи с соседних улиц. Тем и живет. Когда-то была красавицей, как эта Роза.— Педро снижает голос до шепота и кивает на вышедшую на лестничную площадку девицу в довольно изящном, я бы даже сказал, слишком изящном здесь меховом жакете.
Роза прошла мимо, грациозно поводя плечами, равнодушно кивнула Педро, скользнула взглядом по моему лицу, отсчитала тонкими каблучками деревянные ступеньки лестницы, каменные плиты дворика, после чего звук ее шагов затих за воротами, выходящими на улицу Магальянес.
— Самая сложная фигура здешнего общества,— продолжает Педро после минутного молчания.— Профессию ты уже, конечно, определил. А по совместительству — осведомительница полиции. Докладывает в участке о том, что происходит в квартале.
По деревянной галерее идем к противоположному крылу дома. Нестерпимо пахнет пеленками, чесноком и керосином.
— Хочешь, посмотрим, как живут эти люди? — Педро стучит в обитую жестью дверь.
— Кто там? — слышится женский голос.
— Это я, Педро, ваш сосед.
— Что угодно сеньору?
— Простите, у меня к вам маленькая просьба.
Дверь слегка приоткрылась. В щели — настороженное женское лицо.
— Я хотел попросить вас,— говорит Педро с заискивающей улыбкой,— если это, конечно, вас не стеснит, на секундочку разрешить моему другу пройти к вашему окну, чтобы он смог сфотографировать Каминито сверху.
— Зачем еще? — спросила женщина, все еще не открывая дверь.
— Для журнала,— заторопился, объясняя, Педро.— Мой друг — иностранец. Он из Европы. Хочет написать статью о нашем городе. И конечно, фотография Каминито не может не сопровождать такую статью.
— Ну и что?
— Но из вашего, сеньора, окна открывается самый лучший вид на Каминито. Самый лучший... Мы вас не задержим, поверьте! Всего одна минутка!
— Ну что же,— говорит женщина после минутного колебания,— если вы это сделаете быстро...
Она сбрасывает цепочку, открывает дверь. Мы входим. Тяжелый воздух ударяет в нос. Мрачно, темно. Через узкую прихожую проходим на кухню, и я успеваю увидеть в открытую дверь маленькую комнату, в которой стоит старый диван. На нем, закрыв газетой лицо, лежит мужчина.
В ногу ткнулась мокрым носом собака. На кухне горит лампочка, хотя сейчас полдень. Темно, душно. На плите шипит сковородка: в оливковом масле жарится зеленая фасоль. На полу возятся пятеро детишек мал мала меньше. При нашем появлении они смолкают и, раскрыв рты, разглядывают нас.
Окно маленькое, двустворчатое. Одна створка заколочена фанерой.
Женщина рванула эту створку на себя, окно жалобно скрипнуло, раскрылось. Стало немного светлей. Радостно взвились дремавшие на потолке мухи.
Я подхожу к окну. Художники стоят у полочек, стендов и стоек со своими картинами, туристы бродят, щелкая фотоаппаратами, разглядывают этюды. Мне стало не по себе; не могу стоять у окна, зная, что в спину смотрит эта женщина и ждет, когда мы наконец уйдем и оставим ее в покое.
— Боится выселения,— говорит извиняющимся тоном Педро, когда мы торопливо выходим.— Владельцы домов после того, как улица стала такой знаменитой, начали постепенно выселять жильцов. Ремонтируют кое-как каморки и сдают художникам. Ты видел мою мастерскую? Конечно, не лучший подарок художнику. Но сейчас иметь на Каминито ателье престижно. И потом... То, что мы здесь пишем,— для туристов. Это можно делать даже совсем без света, с закрытыми глазами...
В поисках центра
Пора, однако, познакомиться с городским центром. Для этого нужно прежде всего установить, где он находится. Обратившись к путеводителю для автомобилистов, мы обнаружим, что все дистанции на дорогах страны отмеряются от площади Конгресса, точнее говоря, от гранитного монолита «Нулевой километр», высеченного скульптором Хосе Фиораванти и установленного рядом с Конгрессом. Впрочем, сами аргентинцы не склонны считать эту площадь и этот дворец символом или центром своей столицы.
Гораздо более правомерно считать центром площадь Мая, на которой в 1810 году была провозглашена независимость Аргентины от испанской короны. На этой площади находятся сразу два правительственных дворца: и самый первый — «Кабильдо», и современный — «Каса Роса да». Но все-таки площадь Мая центром никто не считает.
Есть в Байресе улица, о которой обязательно упомянет каждый портеньо, рассказывающий чужестранцу о своем городе. Она направляется на запад от порта — узкая, совсем обычная улочка, которую и «авенидой»-то непонятно почему назвали. Ведь гордое это слово предполагает простор, размах и уж, по крайней мере, ширину хотя бы на три-четыре транспортных потока. Но нет, бежит себе скромная авенида Ривадавия через кварталы и районы, и странное дело — чем дальше от центра, тем шире и оживленнее она становится. Давным-давно уже кончились или поменяли свои названия параллельные ей улицы, которые начинаются там же, у порта. Потом Ривадавия ныряет под виадук кольцевой автомобильной дороги имени генерала Паса и, распрощавшись с территорией Федеральной столицы, вырывается на просторы Буэнос-Айреса. Рядом с ней железная дорога. Небоскребы остались далеко позади, вокруг — коттеджи и виллы. На автобусах— названия других городов и поселков. И все чаще и чаще встречаются гаучо на лошадях, грузовики и повозки, везущие кожи, муку, картофель. И нумерация домов уже перевалила за двадцать тысяч... Нет, никто не знает, где кончается Ривадавия.