Страница 7 из 11
Узнав о столь широком распространении картины «древнегреческого художника», предводитель понял, что здорово обмишурился. Он провел расследование и быстро выяснил, чей именно уд был изображен на картине. Особенно удручило предводителя, что орудие мое было запечатлено на картине сразу же после любовной баталии. И – не с дворянкой, а с женщиной низкого звания! Картину предводитель из своего кабинета немедленно удалил, а мне отказал в посещении дома.
Жаль, что вся подноготная этой истории стала известна мне много позже. Узнай я о ней сразу же, многое бы сложилось в моей жизни по-другому. Но увы, увы…
Впрочем, в те дни мне и других «новостей» хватало – чуть ли не каждый день я узнавал от друзей все новые небылицы, которые ходили обо мне в городе и среди моих же товарищей. Как это часто бывает, правдивые истории зачастую перемешивались с клеветническими анекдотами. Так, например, говорили, что однажды, еще в Петербурге, играя в общественной бане в карты с простолюдинами, я якобы поставил свой детородный орган на кон. В случае своего проигрыша я обещал отсечь его и передать в кунсткамеру. Клеветники утверждали, что, когда я окончательно проигрался, не только не отсек уд, как обещал, но, изобразив из себя оскорбленную добродетель, отхлестал им по щекам всех бывших вокруг людей. Вот какие вздорные сплетни распускали обо мне враги, умело превращая толику правды в чудовищную ложь. А эта толика правды заключалась в том, что действительно я как-то играл в карты, но, разумеется, не с простолюдинами, а с товарищами в бане при лупанариуме. При том я заметил, как некий дерзостный лакей, воспользовавшись тем, что внимание всех гусаров приковано к игре, уселся в уголочке и начал преспокойно попивать наше шампанское. И даже ногу на ногу щегольски закинул, словно барин, снисходительно взирающий на забавы своих холопов. Разумеется, я схватил канделябр и метнул его в наглеца-лакея. При этом мой уд невольно – ведь все мы были обнажены – описал нечаянную дугу и ударил по щеке прапорщика Елизарова, сидевшего рядом со мной. Тот выронил из рук карты и пребывал некоторое время в тревожном раздумье: как ему следует поступить? Воспринять произошедшее как некий досадный, но случайный конфуз или же считать пощечину, нанесенную детородным органом, изощренным оскорблением? Елизаров гладил зардевшуюся свою щеку и, не зная, к какому решению склониться, смотрел то на меня, то на мой уд. Разумеется, я тут же извинился перед Елизаровым, которого всегда уважал за благородство и прекрасные душевные качества. Конфуз был совершенно исчерпан, но вот какого слона из мухи раздули господа клеветники!
Я не сомневался, что главным недоброжелателем и источником клеветнических слухов обо мне был не кто иной, как поручик Тонкоруков. Между нами еще в Петербурге пробежала черная кошка, когда Тонкоруков еще только поступил на службу. Прямых поводов для вражды у нас не было, но так бывает: иной раз только взглянешь на человека, и он тебе сразу мил. А иногда – наоборот. Так вот Тонкоруков мне сразу же не понравился: милое личико, лукавый взгляд, светлые кудри. От таких блондинов обычно бывают без ума дамы. Едва я впервые увидел Тонкорукова, сразу же понял – это мелкий пакостник и мы с ним будем врагами. Так оно и вышло. Тонкоруков постоянно говорил за моей спиной всякие колкости обо мне, бывало, подтрунивал надо мной даже и в моем присутствии, но так, чтобы все это легко можно было бы обратить в безобидную шутку и не дать мне повода вызвать его на дуэль.
А теперь у него появился новый повод ненавидеть меня. Опозорившись в деле с кузнечихой, он старался всячески приуменьшить мою доблесть в этом деле и даже старался внедрить в умы гусаров мысль о том, что не он, а мы с ротмистром Щеколдиным чуть ли не бросили тень на честь полка, публично вступив в любовную баталию с низкой простолюдинкой. Тонкоруков никак не мог простить мне своего позора.
Примерно через неделю после моей баталии с кузнечихой к поручику Тонкорукову приехала из Петербурга в гости его молодая жена. В честь ее приезда поручик давал обед, на который, к моему удивлению, пригласил и меня. Признаться, поначалу я даже расчувствовался, подумав, что и в язвительные сердца приходит раскаяние, что бывает и так на свете – лжет человек, хитрит, козни ближним строит, но выдастся вдруг такая минута, взглянет он в свою душу и устыдится въевшейся в нее низости и лукавства. И устыдившись, скажет самому себе, что не может так жить более, и переменится в лучшую сторону. Может, это случилось теперь и с Тонкоруковым? Так думал я, направляясь к нему на вечеринку. Увы, как показали дальнейшие события, я, конечно, ошибался.
Вечеринка
…С дюжину моих товарищей вместе с Тонкоруковым уже сидели в комнате. Они поприветствовали меня, штабс-капитан Щеглов предложил составить банчок, но тут в комнату словно внесли поляну цветущих одуванчиков – то вошла жена поручика. На миг наступила тишина, ведь мы отвыкли в этой глуши от приличного дамского общества, и потому появление такого милого созданья из Петербурга произвело на нас столь сильное впечатление.
– Моя супруга Елена Николаевна! – представил ее Тонкоруков.
– Не понимаю! Как это он при такой жене на кузнечиху мог позариться? – шепотом спросил меня поручик Козырев.
– Напротив, именно при такой жене надобно особенно упражнять свой уд, чтобы не опростоволоситься, – сказал сунувший между нами нос интендант Горнов.
– Господин Горнов, мои слова предназначались не для ваших ушей, – заметил Козырев.
– Прошу прощенья, прошу прощенья! – пробормотал Горнов. – Ничего не могу поделать со своим обостренным слухом.
– Тогда потрудитесь отрезать себе язык! Пока это не сделал я! – сказал Козырев.
Горнов предпочел не услышать эту грубость и поспешил к Елене Николаевне целовать ручку.
Сели за стол, наши взоры невольно тянулись к прелестному созданию, посетившему Богом забытый край, гусары поднимали бокалы за молодую пару.
Во время одного из тостов Тонкоруков вдруг что-то шепнул на ушко своей супруге. Странная гримаса пробежала по всему ее лицу, Елена Николаевна подняла голову и посмотрела на меня. В глазах ее был ужас. Так человек смотрит на мерзкую жабу, на которую случайно наступил голой ногой.
Я сразу все понял: «милостью» поручика я здесь был в качестве экзотического блюда, которое в приличном обществе, разумеется, не едят, но которое обожают дикари. «А посмотри-ка, милая, на этого тритона, запеченного в майских жуках. Хотелось бы тебе это попробовать? Нет? Мне тоже. Бр-р-р-р! Но только представь себе – ведь есть люди, для которых это лакомство!» Тонкорукову хотелось поразить, удивить супругу чем-то невероятным, и по ее лицу я сразу понял, какие гнусности он рассказывал обо мне.
Шампанское лилось рекой, в присутствии очаровательной Елены Николаевны каждый гусар старался блеснуть остроумием. Разговор, разумеется, зашел о местных достопримечательностях. Штабс-капитан Щеглов с жаром стал рассказывать супруге поручика о пожарной каланче, которая горит во время каждой грозы. Он растопыривал руки, надувал щеки, изображая бурю, вскакивал со стула, бегал вокруг него, показывая, как пожарные тушат каланчу. И, наконец, падал на диван, чтобы было понятно, что каланча совершенно уничтожена. Жена поручика весело смеялась, но нет-нет да и бросала в мою сторону настороженный взгляд.
Тут кто-то стал рассказывать, какую закономерность установил предводитель в возгораниях каланчи. А именно о том, что если в дозоре на каланче стоит человек, чье имя начинается с согласной, то молния в нее попадает, а если с гласной, то разит что-то другое.
– Да, в этой теории есть некий резон, – с важностью знатока сказал Тонкоруков. – Если имя начинается с гласной, то это действительно сразу придает ему весу… Вот мое имя начинается с буквы «о». Олег. Молния не посмела бы даже рядом пролететь с каланчой, если бы я стоял на ней…
– Так идите в пожарные, поручик, чтоб сберечь городскую достопримечательность, – предложил я. – Жители Конотопа были бы вам очень за это благодарны!