Страница 6 из 11
– А вон посмотри, сколько мишеней! Выбирай любую! – Ганич указал на лужайку, где паслись куры. – Только, чур, целимся в глаз! Только в глаз!
Я подумал, что Ганич так мстит за свой выбитый глаз, но он словно прочитал мою мысль.
– В глаз надо потому, что в корпус курице и прусский обозник попадет! – сказал подполковник.
– Пули, пожалуй, для куриного глазу велики… – заметил я.
– Плохому танцору яйца мешают! А меткий стрелок и большой пулей попадет в маленький глаз.
Выстрелили. Комнату заволокло пороховым дымом, а когда он начал рассеиваться, мы увидели, что окрестные бабы дружно гонят на лужайку прутиками целые выводки хохлаток.
Признаться, я удивился этому: ведь бабы должны были бы стараться сберечь своих курочек, а они их гнали на убой. Впрочем, скоро выяснилось, почему они так поступали. Оказалось, что подполковник не раз уже устраивал охоту на кур из своего окна, и когда ему удавалось сразить какую-нибудь хохлатку, платил за нее хозяйке рубль. Разумеется, бабы только и ждали, когда он начнет охотиться, ведь это обещало им доход. Я увидел, как какая-то старуха потащила за рога козу на лужайку.
– Убери свою козу! – закричал Ганич. – В нее не то что прусский обозник попадет, но даже и простая баба!
Базиль заряжал нам пистолеты, а мы с подполковником вели огонь. Надо признать – трудно попасть курице в глаз не то что с тридцати, но даже и с пяти шагов – ведь голова птицы все время в движении. Как будто курица издевается, поклевывая зернышки; кивает и кивает головой: не попадешь, не попадешь, не попадешь! Тем не менее подполковнику, который был отменным стрелком, это иногда удавалось. Не буду утверждать, что он попадал точно в глаз, но куры после его выстрелов падали. Что касается меня, то в глаз им я даже и не чаял попасть – после выпитого их глаз я вовсе не видел, а сами куры двоились в моих глазах. «В которую же из двух следует метить?» – думал я. Поначалу я стрелял в ту из двух, что выдваивалась вправо, потом – в ту, что влево, а когда понял, что это не дает результата, стал метить как бы между ними. Это дало свои плоды, две курицы были сражены моими выстрелами.
– Молодец! – похвалил меня подполковник. – А ну, Базиль, скачи за гусарами, поднимай на маневры! А то сидят там за печками и совсем уже обабились!
Базиль ускакал, мы с подполковником еще выпили мадеры и, взобравшись на коней, направились к Мокрому логу, где был объявлен сбор. Путь туда лежал рядом с шинком Мотузки, куда мы, конечно, не преминули заглянуть, чтобы для поднятия молодеческого духа выпить водки.
Наконец мы добрались до Мокрого лога. Там уже было с полсотни гусар.
– А ну, молодцы, за мной! – скомандовал Ганич, и мы пошли галопом к речке. Там и происходили маневры: мы скакали по берегу и стреляли в мишени. Потом стреляли через речку в воображаемых супостатов. Затем было метание пик на скаку, конное и пешее фехтование.
В заключение маневров мы устроили на берегу пикник, благо некоторые из нас прихватили с собой напитки. Двоих же наших товарищей, один из которых неудачно упал с коня, а второй проткнул ногу пикой, отправили с попутной телегой в лазарет.
Когда солнце уже стало садиться за лес, эскадрон крупной рысью двинулся в город. Большая часть гусар во главе с Ганичем разъехалась по своим квартирам, но с дюжину моих товарищей решили продолжить пикник с девицами госпожи Клявлиной. Мы накупили конфект, пряников, тортов и прочих сластей, которые только были в купеческих лавках. Все это сложили в одну телегу, а в другую, подстелив сена, – батареи шампанского.
Улицы опустели, испуганные обыватели прятались кто куда, заслышав наш залихватский посвист и песню:
Мы выстроились в шеренгу напротив борделя. Из его дверей стайкой выпорхнули мордастенькие купчики и, на ходу надевая кафтаны, нырнули в проулочек, словно аляпки в ручей. Барышни Клявлиной растворили окна и со смехом стали задирать нас шуточками.
– Эй, гусары, что стоите как вкопанные! – кричали нам барышни. – Мы сейчас уснем!
– Ба, а вон и поручик, который… вчерась кузнечиху. Что, поручик, все никак не угомонишься? Ну, иди к нам, уж мы-то тебя живо объездим!
Глаза барышень, как светлячки, весело сияли нам из окон.
– Корнет Вольский! – скомандовал штаб-офицер.
Вперед выехал корнет Вольский. Барышни захохотали, заулюлюкали, некоторые вскочили на подоконники и стали зажигательно плясать, раздразнивая нас.
– Корнет Вольский! Играть «К атаке»! – снова скомандовал штаб-офицер.
Корнет залихватски вскинул горн.
– Тру-ту-ту-ту-ту-ту! – зазвучало на всю округу. – Тру-ту-ту-ту-ту-ту!
Дружным залпом хлопнули пробки шампанского в наших руках, барышни Клявлиной завизжали.
– Взять корабль на абордаж! Никого не щадить! – привстав на седле, зычно крикнул наш предводитель. – Вперед, гусары!
С криками «ура!» мы ринулись на штурм.
…Под утро меня везли домой на телеге, поскольку после «боев» в борделе я не имел сил держаться не только в седле, но даже и на ногах. Я лежал навзничь в сене, и мне казалось, что на мои щеки падают с неба теплые звезды. Это были слезы милой моей Авдотьюшки, которая и везла меня домой.
Горькая оскомина
Слава – как ветер, который гонит волны против течения реки. Как ветер ни старается, а река все несет свои воды к морскому долу. Так и моя слава победителя кузнечихи блеснула и быстро потускнела в суете других событий. И если поначалу мне казалось забавным, что многие конотопские обыватели узнавали меня, женщины пугали моим именем непослушных детей, а мальчишки бежали за мной, подобно тому, как бегут они за слоном, когда ведут его по улице, то вскоре это стало раздражать. Слава победы над легендарной кузнечихой, окрылившая поначалу, как бокал игристого, быстро дала оскомину. Некоторые гусары, еще недавно восхищавшиеся моей доблестью, переменили свое мнение и говорили теперь, что я чуть ли не бросил тень на честь полка, публично вступив в любовную баталию с низкой простолюдинкой. Кроме того, пополз слух, будто бы я вступил в баталию с кузнечихой из низменной цели разжиться на пятьдесят рублей. И хотя я, получив эти пятьдесят рублей, в ту же минуту отдал их интенданту Горнову, чтоб он передал их отважной кузнечихе, нелепый слух захватывал все новые умы.
Меня перестали приглашать на приемы к предводителю, где прежде я волочился за его дочками. Предводитель почел, что мое присутствие у него в доме может скомпрометировать их, но была и другая причина отказа. Впрочем, о ней я узнал много позже. Как выяснилось, вскоре после моей баталии с кузнечихой предводитель повесил в своем кабинете новую картину. Она называлась «Битва Геркулеса с Гидрой». Предводитель с гордостью показывал эту картину всем своим многочисленным гостям и утверждал, что она писана с натуры, с самого Геркулеса древнегреческим художником и что ему доставили ее из Греции в знак особых его заслуг в трактовании древних мифов. На самом же деле на картине был изображен мой уд. А Геркулес, сражающийся с Лернейской гидрой, только пририсован к нему. Причем размерами древнегреческий герой лишь немного превосходил мой уд, и малосведущий в мифах зритель запросто мог подумать, что Геркулес не отрубал Лернейской гидре головы, а попросту пронзил ее своим фаллосом, как копьем.
Как так получилось, что у Геркулеса оказался мой уд, – история довольно занятная. Главную роль в ней, как потом выяснилось, сыграл интендант Горнов. Он упросил фельдъегеря, сделавшего с моего уда зарисовку, дать ее на время, чтоб «получше все рассмотреть». На самом же деле Горнов решил извлечь из этой картинки коммерческую прибыль. И извлек. Он отнес рисунок в типографию, где гравер пририсовал к моему уду Геркулеса, сражающегося с гидрой, и сделал копии. Одну копию Горнов тут же продал предводителю как древнегреческую картину, доставшуюся ему в наследство, другую подарил полицмейстеру, а несколько копий отправил друзьям в разные города. На этом бы и остановиться предприимчивому интенданту. Да куда там! Через несколько дней Горнов вновь отправился в типографию, наделал новых копий и пустил их в широкую продажу. Теперь чуть ли не в каждом конотопском трактире и шинке обедающие могли видеть мой уд, пририсованный к античному герою, а интендант подсчитывал барыши. Вот уж действительно точно замечено поэтом, что типография обладает волшебным свойством превращать любой вздор в серьезное и значительное.