Страница 29 из 47
Вырыли запасные позиции для орудий и перенесли туда часть снарядов. Оборудовали еще два пулеметных гнезда и небольшой наблюдательный пункт. Выровняли короткие дороги между основными позициями и запасными. И снова маскировали - укрывали дерном светлую землю и желтую глину на брустверах. Так продолжалось, пока не стемнело. И только тогда Логунов, который и сам устал до предела, согласился, что пора кончать.
Взвод собрался возле первого орудия. Попили водички, сложили лопаты. Каждому хотелось прилечь, распрямить спину, расслабить затекшие мышцы. И больше ничего не хотелось: ни разговаривать, ни есть, ни двигаться... Война стала для них еще и тяжелой, изнурительной работой. И работа эта была не менее важная, чем сам бой. Исход боя в какой-то степени зависел и от нее.
Над высотой стояла тихая ночь. Свежий ветерок приятно охлаждал раскаленные солнцем и разгоряченные работой тела.
- Поужинать надо, - напомнил Логунов. - Самому есть не хотелось, но взвод следовало накормить.
- Не хочется что-то, - отозвался Мозжилкин. - Ничего мне сейчас не хочется. Меня сейчас краном не поднимешь. У меня от этой лопаты руки дрожат, как у алкоголика. Я сейчас ложку в руке не удержу.
- И я нэ хочу, - поддержал Григоренко. - Потим поимо, трошки згодя.
Если Григоренко, известный своим неутомимым аппетитом, отказывался от еды, то можно было себе представить, насколько люди устали.
- Тишина какая, прямо не верится, что война, - Трибунский лег на спину, закинул руки за голову. - И тепло... У нас на Урале ночи холодные. Днем жарко, иногда жарче, чем здесь, а ночью холодно. Не разляжешься, как мы теперь.
- У нас тэпло, - лениво подтвердил Григоренко. - У нас зимы тэж тэплы. Без капелюха ходыть можно.
- Не такие уж теплые здесь зимы, - не согласился Птичкин. - Были бы они теплыми, не пришлось бы одному товарищу, не будем указывать на него пальцем, свою боевую шинель, казенное имущество, ночью, тайно от товарищей в землю закапывать.
- Цэ ж на кого ты намекаешь? - поинтересовался Григоренко.
- На кого намекаю, на того и намекаю. Кроме меня и того человека, никто эту жуткую таинственную историю не знает, - с трудом разминая затекшие мышцы, Птичкин приподнялся и уселся поудобней. - Помните, что творилось лютой зимой, когда Мозжилкин сделал свое гениальное изобретение и внедрил его в жизнь, в нашей гвардейской батарее?
Про гениальное изобретение Мозжилкина помнили. Он тогда, можно сказать, спас батарею.
В обороне, зиму танкоистребители переносили сравнительно легко. Заняли позицию, построили блиндажи. Постреляли, потом погрелись. Опять постреляли, опять погрелись. Жить можно.
В наступлении все гораздо сложней. Остановилась батарея на сутки или, скажем, только на одну ночь. А кругом чистое поле. Ни дома, ни сарая, ни блиндажа. И строить блиндаж не из чего. И смысла никакого строить его: чуть рассветает - опять вперед, на запад. Позиции для орудий подготовили, щели вырыли... Никуда не денешься. Без этого нельзя. Теперь можно отдыхать. Кто свободен от караула - пожалуйста, ложись, спи до утра.
А какой отдых и, тем более, сон, если мороз жмет? Даже не мороз, а морозик, всего градусов десять... Костер разжечь нельзя, он тебе разожжет... Вот и разминаешься всю ночь, изображаешь бег на месте... Есть такой способ греться. Потом присядешь на ящик со снарядами, вздремнешь чуть-чуть и вскакиваешь. Опять прыгать надо, пока пот не прошибет. Если просто сидеть, то и при десяти градусах можно дуба дать.
Утром идти вперед. И бой, возможно, не за горами, но расчеты двигаются, словно сонные мухи осенью. А если таких ночевок две-три подряд? Невозможно человеку трое суток не спать. И спать невозможно. Пропадешь.
Мозжилкин предложил тогда изготовить маленькие железные печурки: двадцать пять сантиметров длиной и пятнадцать в ширину. Такую можно в щель поставить. Сам Мозжилкин эти печурки и смастерил. И жизнь у расчетов пошла распрекрасная... Забирались два-три человека в щель, а сверху накрыли ее плащ-палаткой. Разжигали печурку и спали там до утра. В тепле спали. Взвод ожил благодаря этим маленьким печкам. Батарея ожила...
И все шло как нельзя лучше, пока, однажды, командир полка, майор Дементьев, не повстречал солдат, у которых полы шинели были прожжены. Понятно: холодрыга и во сне каждый тянется к теплу, а печка ласковая, но не просто тепленькая, а раскаленная. Что от этого может произойти, ясно каждому. Но человек во сне, ни думать, ни рассуждать о последствиях, не способен. Поэтому казенное имущество подвергается некоторому ущербу, а внешний вид солдата тоже претерпевает... Сами понимаете.
Майор Дементьев, естественно, возмутился, что подобное безобразие твориться во вверенной ему гвардейской части и сказал все, что он по этому поводу думает, в дозволенных высокообразованному командиру артиллерийского полка выражениях. И приказал, чтобы каждый, "колхозник" у которого шинель "... ... ...", обрезал ее по то самое место "... ...", которое обгорело.
Об этой истории с печками имени Мозжилкина и напомнил сейчас Птичкин.
- Так вот, - продолжил он, - после этого строгого приказа, некоторые артиллеристы стали гусаков напоминать. У одного, смотришь, шинель по колено, у другого - еще выше, едва прикрывает оперение... - Произошло странное и противоречивое явление. Как некоторые философы выражаются: "Единство противоположностей". С точки зрения рядового и сержантского состава, печки имени Мозжилкина, принесли значительную пользу, поскольку народ стал высыпаться, не страдал от холода и мог теперь воевать с полной отдачей. Но, с точки зрения командования, внешний вид полка с каждым днем становился менее внушительным. Какая-то легкомысленность появилась в форме одежды. И это расстроило командира полка, о чем вы все хорошо знаете...
Во взводе любили слушать Птичкина. Солдаты подвинулись поближе к рассказчику.
- История, о которой я хочу рассказать, случилась, как сейчас помню, где-то сразу после Нового года... Попросился как-то ко мне в щель, погреться у печурки, мой лучший друг Григоренко. Так, Григоренко?
- Брэшэ вин, ох и брэшэ... - отозвался Григоренко.
- Не признается. Ладно, к этому вопросу мы еще вернемся, - решил Птичкин. - Влезли мы в щель. Трибунский плащ-палаткой сверху прикрыл, а мы растопили печурку и дали храпака. И вижу я совершенно великолепный сон. Но то, что это был сон, я понял только потом, когда проснулся. А приснилось, что стою я посреди поля и с удовольствием смотрю на горящую фрицевскую боевую технику. У фрицев, как всегда "орднунг", что значит по-ихнему - порядок: "тигры", "пантеры" и другое танки с хищными именами горят справа от меня, "фердинанды" и более мелкие самоходки - слева. Зрелище, скажу вам, приятное для каждого артиллериста. Особенно для такого, который связан с танками. Смотрю я на этот натюрморт...
- Не "натюрморт", а "батальная живопись", - поправил друга Трибунский.
- Ничего подобного, товарищ художник, - возразил Птичкин. - "Натюрморт", если я не ошибаюсь, профессор, как раз и означает - "Мертвая природа". Наиболее популярными считаются живописные полотна на тему "Битая дичь". Так как, по-твоему, товарищ искусствовед, следует называть картину, на которой изображены горящие фрицевские танки? Битая ли это дичь? Или вы считаете, что горящие "тигры" и "фердинанды" дичь недостаточно битая?
- Достаточно битая, - признал свою ошибку Трибунский. - Горящие "тигры" - есть самый натуральный натюрморт. Подтверждаю.
- То-то... Представляете себе, какая гарь стоит над полем и какая вонь от этих горящих "тигров"?! Глаза режет и дышать невозможно. Но сколько, по-вашему, можно не дышать? Конечно, сама картина радовала душу и соответствовала моим профессиональным вкусам, поэтому я терпел. Терпел сколько мог. Когда стало невмоготу - проснулся. И сразу сообразил, что нет никаких танков, а я лежу в обыкновенной щели. Но задохнуться от вонючей гари по-прежнему можно.