Страница 30 из 47
Пытаюсь понять, отчего это, но спросонья ничего сообразить не могу. Григоренко тоже проснулся и как-то странно смотрит на меня. А от, как вы знаете, в прежней жизни телят разводил, и в запахах должен разбираться. Спрашиваю его: "Ответь мне, Григоренко, чем это так мерзопакостно воняет? От этого запаха глаза режет". - "Шерстью, - совершенно спокойно сообщает он. - Паленой шерстью". И тут я обратил внимание на то, что глаза у него самым неподходящим образом веселые. И сразу закралось мне в душу подозрение... "Что это горит?" - спрашиваю. - "Шинельное сукно". - А чья это, - спрашиваю, - по-твоему, шинель горит?" - "Твоя", - отвечает он, нисколько не задумываясь... "Почему это, - спрашиваю, - моя? А может быть, это как раз твоя?" - "Нет, - отвечает, - если бы моя, то салом пахло бы. Я на кухне два дня наряды отбывал, повару помогал. А сейчас запаха сала не слышно. Просто паленой шерстью воняет. Если не веришь, принюхайся".
Кто-то хмыкнул, и по взводу пробежал легкий смешок. Но Птичкин, казалось, не заметил этого. Он продолжал рассказывать серьезно и обстоятельно.
- Принюхался я - точно, салом не пахнет, сплошная шерстяная вонь, будто кто-то варежку в огонь сунул. Я тут же даю скачка из траншеи, сбрасываю шинель, бегло осматриваю - цела. Осматриваю внимательно и детально - целехонька, ни одной подпалины. Григоренко, надо отдать ему должное, тоже выбрался из щели, чтобы оказать мне посильную помощь. И тут я вижу, что у него на спине шинель тлеет и вот-вот огнем пойдет.
Потушили мы шинель, но дыра в ней к этому времени уже выгорела, как раз между лопатками: два кулака туда свободно влезали. Григоренко, как это все увидел и прочувствовал, сразу заскучал. Если выполнять приказ командира полка, то что тогда получится? Даже шинелью это назвать нельзя будут. Воротник и плечики. Командир полка, если увидит Григоренко, вот так, не по форме одетого, рассвирепеет. И повышения в должности тогда уж Григоренко не светит, это точно. А он рассчитывал получить звание младшего сержанта. И я не мог допустить, чтобы его мечта потерпела крушение из-за такой несправедливой случайности. Отдал я ему свою шикарную шинель, а на себя, временно, пока достану другую, натянул его сиротскую. Сверху маскхалат надел. Пригодился. Маскировка стопроцентная.
Григоренко полез восстанавливать справедливость.
- Брэшэшь ты, Птычкин, ну и брэшэшь...
- Это я вру?! - возмутился Птичкин.
- Ты, - добродушно подтвердил Григоренко.
- Это почему же, позволь поинтересоваться, я вру?
- А потому брэшэшь, ще нэ було того.
- Чего это "того нэ було"?
- Нэ пропалывав я шинэльку, то ты шинэльку пропалыв.
- Хорошо, сейчас разберемся, кто из нас пропаливал... Ответь мне на один единственный вопрос. При свидетелях. Скажи, друг ситный, откровенно и коротко: лазил ты ко мне в щель покемарить и согреться?
- Цэ було, - признался Григоренко.
- Хорошо, с этим вопросом ясно. А теперь пусть скажет взвод: кто помнит, как я дней десять ходил в маскхалате поверх шинели? Лейтенант Столяров приказал мне однажды немедленно снять его. Он посчитал, что маскхалат стал черным, и я демаскирую подразделение.
Это могли подтвердить почти все. Птичкин действительно долго ходил в маскхалате, и лейтенант Столяров сделал ему втык.
- Так я тот маскхалат специально носил, чтобы скрыть Григоренкову нестандартную шинель. Для чего бы я иначе столько времени в белом ходил, как привидение. Как народ: убедительно?!
Народ решил, что убедительно.
- Хорошо, что старшина мне к этому времени другую шинельку подобрал. Я тогда маскхалат и скинул. А подпаленную григоренковскую шинельку вернул хозяину и он, втихаря, чтобы никто не видел, закопал ее в тайном месте. Как пираты свои клады закапывали. Но кому, скажите, такой клад нужен?.. Подтвердить это, конечно, никто не может. Но я врать не стану, вы меня хорошо знаете, - Птичкин потянулся так, что хрустнуло в суставах. - Только у меня от таких длинных разговоров всегда почему-то аппетит разыгрывается. Гогебошвили, послушай, дорогой, нет ли у тебя на машине чего-нибудь кисленького вроде жареного поросенка или крем-брюле?
- Как раз есть, дорогой, - не растерялся Гогебошвили. - Совсем как родной брат-близнец на крем-брюлю похоже. Гречневая каша с вторым фронтом.
- М-да... Для моего изысканного вкуса несколько грубовато. Но в данном случае может подойти, - снисходительно согласился Птичкин. - А из деликатесов? Печенье какое-нибудь сингапурское, бисквиты бразильские или, скажем, буханочка черного хлеба?
- Есть, уважаемый, для тебя все есть! Даже две буханки. Такие как ты, кацо, хочешь. Совсем черный! Черней не бывает.
- Так чего же ты, дорогой, сидишь?! Почему ты, генацвале, не несешь это все на стол? Почему людям удовольствие не делаешь? Почему тебе все напоминать надо?!
- Извини, дорогой, что сам не догадался. Для тебя моментально стол накрою - Гогебошвили с трудом поднялся, развел несколько раз руками, разминая мышцы. - Пойдем со мной, Трибунский. Видишь, человек кушать хочет. Хлеб принесем, кашу тоже принесем. Пусть кушает на здоровье!
- Хорошее дело, - согласился Трибунский. - Птичкина непременно надо покормить. Иначе он когда-нибудь выпадет из тельняшки и потеряется... Да и всем поужинать не мешает.
* * *
После ужина Логунов выставил часовых, остальным разрешил ложиться спать. Ночь была теплой... Солдаты здесь же, на траве, расстелили шинели и улеглись. Автоматы прихватили с собой. Лежали, курили, неторопливо переговаривались. Спать никому не хотелось.
- Мабуть, скоро дощ пидэ, - заметил Григоренко, глянув на небо. - Хмарытся...
- Хорошо бы, - Мозжилкин глянул в высь. - И верно, тучи наплывают. Хорошего бы сейчас дождика, может фрицы и не пойдут. Они ни морозов, ни дождей не любят.
- Сейчас для дождя плохое время, - вздохнул Булатов. - Люди сейчас хлеб убирать надо. А как убирать, если дождь, если вода кругом? Мы в сорок первый никак хлеб убрать не могли. По вся Башкирия дождь шел. Надо государству хлеб сдавать, надо Красная Армия кормить, а дождь вся пшеница повалил. Солома загнил, зерно прорастал... Прямо даже плакал старики, когда смотрели, как хлеб пропадал.
- А-а, какое несчастье, - цокнул языком Гогебошвили. - Весь хлеб пропал?
- Нет, не весь... Много собрали, почти всю хлеб. Все, кто мог, в поле вышел, и старики, и дети. Серпами убирали, потом сушили. Плохой зерно получился, совсем худой, но все равно хлеб. С тех пор дождь не люблю. Когда дождь идет, сразу про тот хлеб вспоминаю.
- А у нас хлиб убралы. Пид озимые як раз доща трэба.
- У вас другой земля, другой погода, - согласился Булатов. - У нас озимый пшеница не сеют... Знаешь, Григоренко, к нам однажды ягоду очень вкусную привезти с Украины. Совсем еще весна шел, а ягода уже выросла. Как вишня, только большая и сладкая. Забыл, как называется... У вас такая растет?
- То чэрэшня... Ни, нэ растэ у нас, Булат, бильш чэрэшня. Нимци биля хат вси дэрэва повырубалы.
- На дрова?
- Ни, боятьця, що из-за дэрэва гранату в викно кынуть, або з ружжа пульнуть. Воны усэ повырубывалы, щоб за вэрсту було видно, хто до хаты йдэ.
- Ты извини, Григоренко, - Трибунский подвинул свою шинель поближе. - Я вот что хочу спросить: очень тяжело было в оккупации?
- А як ты думав... Адразу, що из иды було, усэ забралы. Потим худобу усю подчистую. Хлопцив та дивчат - в ниметчину. Потим и сэло спалылы.
- Как же вы жили?
- Мы? - Григоренко как-то странно посмотрел на Трибунского. - Батько з сорок першого на фронти. Маты в зиму вмэрла вид запалення легких. Старшый брат у полицаи нэ пишов, його нимци вбылы. Мы з дидом в партызаны подалысь. Так и жилы...
- Григоренко свернул цигарку, выбил "катюшей" искру и, будто забыл о разговоре, долго раздувал тлеющее красное пятнышко.
- Всем спать! - велел Логунов. - Завтра наговоритесь.