Мармион

Что в их сердца вселил монах, Рассеять Мармион хотел:

«Фитц-Юстас, ты б хоть песню спел! —Так он пажу сказал, —

Ужель не знаешь ни одной,

Чтоб скоротать досуг ночной?

Я что-то задремал!»

8

«Охотно, — юноша в ответ, —

Но лучшего певца здесь нет,

Я не порадую ваш слух…

Вот Констант, наш веселый друг, Искусно арфою владел

И лютнею, а как он пел!

Дрозд в светлый Валентинов день, Укрывшись под лесную сень,

Иль лунной ночью соловей —

И те не спели бы нежней!

По чьей вине в недобрый час

Те песни отняты у нас?

Кто слышит их? Скала в волнах?

Или скучающий монах?

Кто их обрек на долгий плен

Средь Линдисфарнских серых стен?

Попробую по мере сил

Спеть ту, что Констант так любил».

9

Напев Фитц-Юстаса звучал,

Как ветер средь шотландских скал.

Он переполнен был тоской.

Нередко я напев такой

Слыхал в Шотландии моей,

Он лился из долин, с полей,

Рождаясь где-то за холмом,

Где колос падал под серпом,

То резкий голос запевал,

То песню дикий хор взвивал,

И я подолгу в тишине

Внимал ей, и казалась мне

Та песня — жалобой людей,

Лишенных родины своей…

И думал я: «С какой тоской

Звучит она в земле чужой,

В Канаде, у озер без края,

В Кентукки, там, где глушь лесная, Иль в Сусквеганне у болот,

Когда изгнанник запоет,

Вернув себе в чужом краю

Хоть в песнях — родину свою!»

10

ПЕСНЯ

Где ты найдешь покой,

Окончишь муки,

Гонимый злой судьбой,

С милой в разлуке?

Вдали от бурь морских,

В роще молчаливой,

Среди цветов лесных,

Под грустной ивой.

Хор:

Пухом ему земля

Под грустной ивой…

Там полуденный зной

Ручьи освежают,

А бури стороной

Вдали пролетают,

Роща глубокой тенью

Горе остудит,

Вовек тебе пробужденья

Не будет, не будет…

Хор:

Не будет, не будет!

И

А где найдешь покой,

Ты, кто деве милой

Сердце разбил тоской,

Кто изменил ей?

В проигранном бою,

В поле открытом

Найдешь ты смерть свою,

В землю не зарытый…

Хор:

Будет он там лежать,

В землю не зарытый…

Орел будет бить крылом

На поле бранном,

А волк злым языком

Кровь лизать из раны,

На вечное презренье

Тебя осудят,

Вовек благословенья

Тебе не будет…

Хор:

Не будет, не будет!

12

Замолк последний грустный звук, Настала тишина вокруг,

Но рыцарь потерял покой,

Задумчив он сидел,

Как будто и его такой

Позорный ждет удел;

В свои раздумья погружен,

Он обо всех забыл,

На стол облокотился он,

Лицо плащом прикрыл…

О чем в тот миг подумал он?

Не знаю я, но убежден,

Что даже тот его вассал,

Который стремя подавал,

За все поместья в час такой

Не поменялся б с ним судьбой!

13

О, совесть, болью горьких дум

Терзаешь ты высокий ум!

Страх душит низкие сердца,

А ты — мучитель храбреца.

И он, с тобой вступая в спор, Преодолеет твой укор,

Хоть и страдает он душой

От ран в борьбе с самим собой.

И улыбнувшись, Мармион

Сказал: «Фитц-Юстас, слышишь звон?

Не странно ль, что пока ты пел, Как будто колокол звенел,

Как будто бы в монастыре,

Звонят по умершей сестре,

Что значит этот звук?»

Вдруг, резко обернувшись к ним, Весь день молчавший пилигрим

Сказал: «То умер друг!»

И Мармион, чей твердый дух

Бывал к любым ударам глух,

Кто и монарху в час иной

Простить не мог бы взгляд косой, Кто дерзких сдерживал стрелков

Неодолимой властью слов —

Суровый гордый Мармион

Вдруг был подавлен и смущен:

Он вздрогнул, взор отвел

И, уловив укор в словах,

Что мрачно произнес монах,

Ответа не нашел…

Когда, невидимый для всех,

Лежит на сердце тайный грех,

Будь ты хоть храбрецом —

Тебя былинка устрашит,

И мудреца дурак смутит,

И принц надменный замолчит

Перед своим рабом!

15

Недаром рыцарь был смущен:

Ведь сам же Констанс предал он, Но мог ли он предполагать,

Что приговор произнесен,

И что своей рукою он

Помог ее замуровать?

Давно уж он устал от слез,

Укоров ревности, угроз,

Когда ж в ревнивом ослепленье

Она пошла на преступленье —

Ее безумством возмущен,

Беглянку церкви выдал он

(Но не как жертву — как рабу), Чтоб месть ее, ее судьбу

От глаз людских укрыл стеной

Навеки монастырь чужой!

Он гордым Генрихом любим,

Ему ли страшен папский Рим?

За сотню фунтов грех любой

Ему простится сам собой!

Так просто рассудив, он сам

Путь к жертве указал попам.

В его отряде каждый знал,

Что паж в пути от них отстал, Что лорд не взял его сюда,

Щадя незрелые года,

А кто побольше знал — так он

Молчал: ведь гневный Мармион

Не потерпел бы, чтоб вассал

Свой нос в его дела совал.

16

И совесть рыцаря спала —

Ведь Констанс далеко была,

Что угрожать могло бы ей

Вдали от мира и людей?

Ничто. Но Мармиона вдруг

Ее любимой песни звук

Встревожил, пробуждая вновь

Сомненья, совесть и любовь…

А этот мрачный пилигрим!

Три слова, сказанные им,

Повергли Мармиона в страх.

Про тайный суд в монастырях

Он вспомнил, и в душе опять

Воскресла та, кого предать

Он не задумался. Она

Была прекрасна и нежна,

Совсем такая, как тогда,

Когда, краснея от стыда,

Из монастырских стен ушла,

И хоть испугана была

Побегом дерзостным своим,

Погоней — но осталась с ним,

И наконец увидел он,

Что страх любовью побежден!

17

«Увы, — он думал, — этих лет

Неизгладим жестокий след,

Куда девался робкий взгляд?

Походы и мужской наряд

Убили женский стыд и страх —

Нет краски на ее щеках,

Как в радости дика она,

Как в горе по-мужски страшна, Отдав — и я тому виной —На небе рай, а здесь покой!

Зачем, — так он себе сказал, —Со стебля розу я сорвал?

Зачем убил все то, что в ней

Любовью пробудил своей?

Ей мирный монастырь теперь —

Тюрьма, где мрачной кельи дверь

На ключ закрыта, и кипит

Душа от гнева и обид!

Устав монастыря терпеть?

И покаяния? И плеть?

А может быть, судьбу кляня,

Она… И все из-за меня!»

Он дважды, порываясь к ней,

Вставал, чтоб крикнуть: «На коней!»

И дважды страсть и гордость в нем

Боролись, как вода с огнем,

И, отступая в той борьбе,

Он дважды говорил себе:

«Да, я велел им, чтоб она

Была свободы лишена…

Но даже локон золотой

Они, боясь за остров свой,

Не тронут грубою рукой!»

18

Пока в душе его больной

Любовь и гордость меж собой

Вели непримиримый бой

(Я помню ураган такой

Над Веннахарскою волной),

Хозяин, с кубками в руках,

Услышав, что изрек монах,

Сказал: «Почтенный пилигрим,

По землям странствуя чужим,

Вы всё видали там,

И что кого в грядущем ждет,

Вы узнаете наперед

По звездам и по снам.

Но рыцарь, если только он

Отважным сердцем наделен,

Сумеет тоже, может быть,

Свое грядущее открыть —

О том у нас легенда есть,

Коль будет слушать ваша честь».

Лорд согласился, и тотчас

Хозяин начал свой рассказ.

19

ЛЕГЕНДА

(Рассказ хозяина харчевни)

«Немало лет прошло и дней

(Священник скажет вам точней) С тех пор, как на шотландский трон

Сел Александр (был третьим он, Кто имя славное носил).

Он как-то Гиффорд посетил.

Сэр Хьюго, наш тогдашний лорд, Отважен был, суров и тверд.