Бремя чисел

Однако самое гротескное во всей этой пьесе театра абсурда заключалось в том, что здесь не было почти ничего нового. Это — скорее физическое проявление отцовского психологического состояния, с которым мы с матерью были хорошо знакомы.

На протяжении всего моего детства отец во всем зависел от моей матери — будь то пища, питье, чистые носки, свежее полотенце. И в то же время он производил впечатление человека самодостаточного. Наши теплые чувства мало его трогали, как, впрочем, и наше раздражение. Он равнодушно сносил все, с чем сталкивала его судьба. Можно ли ранить призрака? Как привязать его к себе? Отец оставался с нами лишь в силу привычки и склонности к бездействию. Будь у него хотя бы малая часть той энергии, какой бог награждает других мужчин, я уверен, он нашел бы способ бросить нас. В конце концов я обнаружил бы его где-нибудь — одинокого, но счастливого отшельника.

Увы, в реальной жизни отец просидел не один год в кресле в углу гостиной, глядя футбол по телевизору. Когда он вставал со своего кресла, что случалось крайне редко, то с недовольным видом бродил из комнаты в комнату, как тот коммивояжер, который решил, что ему ничего не остается, как съесть еще один ужин у одной и той же приличной, но слишком высокомерной хозяйки. Да, не забыть бы оказать знаки внимания ее сыну.

Так что хотя я и относился к нему с доверием и даже в душе восхищался им, как обычно бывает с детьми, отец ни разу не дал мне повода подумать, что я каким-то образом прихожусь ему сыном. Год за годом мы наблюдали друг за другом сквозь толстое стекло взаимной сдержанности.

После того как с ним случился первый инсульт, я неожиданно ощутил такой прилив энергии, что буквально не мог усидеть на месте. Даже в поезде расхаживал из вагона в вагон. К тому времени, когда я почти бегом домчался до нашей новой местной больницы — мне не хватило терпения дождаться автобуса, — я был больше не в силах делать вид, что такие отношения в порядке вещей. Я был взволнован, но не встревожен. Нет, я даже радовался тому, что мой отец наконец-то отколол нечто из ряда вон выходящее. Мне хотелось услышать от него словечки вроде «отвали» или «отвянь». Я хотел увидеть, как он пускает слюни.

На самом же деле я желал совершенно иного.

Помню, что в тот момент медсестры только-только нашли для него койку в палате, и поэтому какое-то время нам пришлось ждать в коридоре. Лицо матери было белым как мел. Ее тоже переполняла энергия — то ненормальное, нервное желание действовать, которое неизменно вселяло в меня ужас. В такие минуты она напоминала мне заводную игрушку, в которой слишком туго завели пружину.

— Что я наделала! — причитала она.

С момента инсульта прошло около шести часов, и моя мать уже успела захватить для себя ведущую роль.

Но вот меня пустили в палату.

Половина лица у Уильяма отсутствовала. То есть там, где, по идее, должна была находиться левая половина лица, образовался бесформенный, сероватый кожаный мешок. А там, где полагалось быть глазу, в обвисшей коже имелась щель, сквозь которую виднелось что-то круглое и темное. Губы распухли и были ярко-розовыми. Почему-то в асимметричном изгибе его рта мне почудилось нечто похотливое.

Вернувшись домой, в свою сверкающую чистотой кухню — с трудом верится, что здесь когда-либо занимались стряпней, — мать предлагает мне поесть, но все ее уговоры не вызывают у меня аппетита: чай или яблочный сок, в кладовке осталось немного апельсинового морса, еще есть пирожные и домашние оладьи… А, еще где-то завалялось шоколадное печенье, вот только она не может вспомнить, где именно, хотя уже обыскала всю кухню.

Я впиваюсь зубами в оладью, а мать говорит:

— Да, еще есть пирог.

Потом я размешиваю сахар в чае, и она спрашивает:

— Может, тебе сделать кофе?

Я намазываю край оладьи клубничным вареньем, но она предлагает:

— Наверное, лучше с медом?

Я откусываю кусок оладьи, чувствуя, как на язык налипает сырое тесто, а она говорит:

— Ой, еще остался мармелад!

Посреди ночи раздается крик.

— Саул!..

— Саул! — вопит мать, а потом входит ко мне в комнату. Это моя старая комната, которую она на всякий случай оставила за мной, выкрасив все в белый цвет, и куда я поклялся никогда больше не возвращаться.

— Саул, он был такой хороший человек!

Мать решила не тянуть с некрологом.

— Он сжалился надо мной, Саул! Он приютил меня!

— Мама, ступай к себе и ложись! Постарайся уснуть!

— Никто не желал даже прикасаться ко мне. Никто, слышишь, никто.

— Послушай, у тебя в аптечке наверняка найдется снотворное.

— Саул, ты ничего не понимаешь!

— Может, тебе приготовить горячего молока? — предложил я первое, что пришло в голову. Просто ничего не мог с собой поделать. Мне жутко хотелось спать.

— Он ведь был тебе как отец. Скажи, разве не так? Он ведь был тебе как отец. Он ведь сделал для тебя все, что только мог.

— Да, — соглашаюсь я и на всякий случай прикусываю язык и скрещиваю пальцы. — Конечно, именно так.

— На его месте так поступил бы далеко не каждый мужчина.

Ага, кажется, она успокаивается. Пришло время нравоучений.

— Знаю, мам. Он был классным отцом.

И вновь рыдания.

Я накрываю ее руку своей.

Она сжимает мне пальцы.

— Он все прекрасно знал, Саул. Я его не обманывала. Он знал обо всем еще до того, как мы с ним поженились. Я ему все честно сказала.

— Что ты ему сказала?

Мать растерянно моргает и говорит:

— Что я беременна.

— Что-что? Повтори.

Она пытается лечь ко мне в постель.

Я вылезаю из-под одеяла и выбегаю из комнаты, стараясь не прикасаться к ней.

— Боже, что я наделала!

— Кэтлин, — кричу я из кухни, — да заткнись же ты наконец!

Я наливаю воду в чайник. Руки у меня трясутся. Неожиданно меня переполняет неведомое мне ранее чувство. Я свободен!

Как только мать свыклась с ситуацией, она, что вполне естественно, переключила все свое внимание на меня.

— Как там у тебя дела в университете? Много работы?

— Тебе надо что-нибудь делать из того, что задано в университете?

— Не забудь, что тебе еще надо сделать то, что задали в университете.

— Оставь это в покое — иди и займись тем, что тебе задали в университете.

(«Это точно, — поддакнул отец. — Отвали подальше».)

Разумеется, вскоре все это меня достало. Я не мог вернуться к учебе, тем более что не имел стипендии. Так что я оказался без гроша в кармане. И потому сделал то, что сделал — а что еще оставалось? — нашел себе работу. А ведь когда-то я дал себе слово, что никогда не опущусь до такого позора.

Общество также приглашало лекторов. В среду вечером устраивались лекции, иногда с демонстрацией слайдов. Для этого использовали проектор. К примеру, П. Дж. Миллз из университета графства Суррей прочел лекцию на следующую тему: «Обучающие системы — настоящее и будущее. Видеопрезентации и их особенности». Иногда устраивались поэтические вечера.

Когда я только приступил к работе, меня часто мучил вопрос, каким образом общество — пронафталиненная старая дева — умудрялось выжить в современном мире. Ему уже давно пора было испустить дух по причине собственного анахронизма. Что ж, юности свойственна поспешность суждений. Стоило мне проникнуться пониманием его прошлого, как тотчас стало понятно, откуда у общества такая поразительная живучесть.

Оно сложилось из любителей творчества американского лингвиста Альфреда Коржибского, поляка по происхождению. В начале тридцатых годов он выдвинул теорию, которая навсегда покончила с традиционной цепочкой «причина-следствие». Как и многие представители того поколения, Коржибский был одержим эйнштейновой теорией относительности, и ее искаженное понимание сделало его одним из первых и самых знаменитых представителей квантовой теории. По мнению Коржибского, все существует не потому, что действует, и даже не потому, что мыслит — что в принципе есть не что иное, как разновидность действия, — а лишь потому, что уже связано некими отношениями со всем остальным. Причина и следствие есть лишь частное проявление существующих отношений.