Бремя чисел

Он взмывает ввысь, сквозь клубок розово-голубого сияния, сквозь портал между двумя мирами — обернутый в пластик труп.

Уже удалось извлечь более пятидесяти тел. Мужчины, женщины, дети. Откуда они? Что случилось, почему их так много?

Черная взбудораженная вода постепенно успокаивается. Поверхность затягивается гнилостной пленкой, возвращая себе металлический блеск. Пастельные тона образуют водоворот вокруг черной воды, и вскоре ее уже не видно.

Хейдену знакомы эта цвета. Это цвета с карты мира. Стоит бросить в воду камень, и все симпатичные оттенки мгновенно исчезнут.

Этот камень предназначается его другу.

Осталось только его бросить.

ЭПИЛОГ

Сочельник 1968 года

Всякий раз, когда тихо, без фейерверков и фанфар прерывалась связь с центром управления полетом, Джиму Ловеллу, пилоту командного отсека космического корабля «Аполлон-8», вспоминалась одна поездка. Однажды они с женой на машине отправились через малонаселенную часть Флориды к озеру Киссимми, и пока они ехали, голоса радиостанций умирали один за другим.

«Аполлон-8» не совершал посадки на Луне. Корабль пролетел близко, мучительно близко, всего на расстоянии каких-нибудь семидесяти миль от поверхности. Что поделать: разведывательная миссия. Они — Борман, Андерс и Ловелл — сделали всего десять витков. Каждый такой виток на окололунной орбите занял два часа, и каждый второй час — когда Луна своей массой прерывала их связь с Землей — они были вынуждены коротать время в тишине, по очереди глядя в иллюминатор на обратную сторону Луны, на это тайное лицо, которое до них еще никто не видел.

Первое, что тогда бросилось Джиму в глаза, когда он смотрел на Луну со столь малого расстояния, — это полное отсутствие красок. Трудно сказать, почему его тогда так потряс этот, казалось бы, очевидный факт.

Десять витков. Двадцать часов. И все то время, пока их взгляды были прикованы к Луне, глаз ожидал увидеть разноцветье родной планеты. Они смотрели на незнакомый мир и не видели ничего, кроме оттенков серого. Джиму тогда казалось, будто Луна что-то упорно скрывает от них. Не желает делиться чем-то для них важным.

Целью запуска «Аполлона-8» было доказать, что мечту можно воплотить в жизнь. Человек в состоянии преодолеть бескрайние просторы космоса и целым и невредимым вернуться домой. Когда корабль в десятый и последний раз вынырнул из-за обратной стороны Луны, центр управления полетом приветствовал экипаж с энтузиазмом, радуясь за них и гордясь за себя. Сейчас «Аполлон» ложится на обратный курс, и для космонавтов настала пора общения с замершим в ожидании миром.

— Эта бескрайняя пустота внушает трепет, — произносит Джим, стараясь при этом не морщиться.

— Она заставляет человека лучше осознать, что есть на Земле, — продолжает Ловелл. Господи, если бы он только мог не прислушиваться к тем словам, что произносят его губы.

Слова эти какие-то хилые. Он подбирает их осторожно, и получается совсем не то, чего от него ждут. Им не хватает заряда энергии. Им не хватает убедительности. Джим отправляет их в полет и смотрит, будучи не в силах помочь, как они барахтаются, замирают на месте и устремляются вниз — к холодной, равнодушной Земле.

Ловелл в космосе не в первый раз. С Олдрином он летал на «Джемини-12», а до этого — с Фрэнком Борманом на «Джемини-7». И поэтому Джим знает: нужных слов ему все равно не подобрать. Их просто не существует. Все, что Ловелл может сделать в качестве астронавта, — внушить как можно большему количеству людей уверенность в своих силах. Возможно, вместе им удастся найти новые слова, неземные слова — божественные слова, если на то пошло, — чтобы совершить то, что не по силам ему одному… к тому же телекамера упирается чуть ли не в нос, а времени в обрез.

— Для всех людей Земли, — подает голос Билл Андерс, — экипаж космического корабля «Аполлон-8» передает свое сообщение…

Теперь Фрэнк Борман сует телекамеру в лицо Андерсу.

— Вначале, — продолжает Билл, — Бог сотворил небо и землю. Земля была бесформенна и пуста, а над ликом бездны висела тьма. И Дух Божий носился над водами. И сказал Господь: «Да будет свет». И стал свет. И Господь увидел свет, и решил, что это хорошо, и отделил Господь свет от тьмы.

Интересно, а как Бог разделил свет, размышлял про себя Джим. При помощи призмы, как Ньютон? Здесь ведь вообще нет никаких цветов.

Ловелл видел обратную сторону Луны, и сейчас ему трудно представить, чтобы лунный свет содержал в себе цвета. Пропусти его сквозь призму, и каждая полоса будет сиять ослепительно белым.

Теперь камера смотрит в лицо Джиму. Его очередь говорить. Они репетировали.

— И назвал Господь свет днем, — произносит он. — А тьму — ночью.

Теперь Ловелл берет камеру в свои руки и направляет ее на Фрэнка Бормана. После тесной клетушки, какой был «Джемини», командный отсек «Аполлона» кажется едва ли не залом — при условии, что вы не станете перебрасываться телекамерой.

Фрэнк Борман:

— И сказал Господь, пусть воды под сводом небесным соберутся вместе, и пусть появится суша. И стало так.

Интересно, а какого цвета были эти воды? Синего? А суша — серая, коричневая или песочно-желтая? А может, зеленая от медного купороса или ржаво-красная от всего железа, что лежит в ней. Наверное, в Луне тоже есть железо, размышляет Ловелл, только оно не ржавеет.

И тут до него доходит: нет, ничего от них не прячут. Это у них самих глаза не такие, какие нужно; глаза, которые привыкли видеть разноцветье красок Земли. Зато они не различают красок космоса — какими бы те ни были.

— И назвал Бог сушу землею, а собрание вод назвал морями. И увидел Бог, что это хорошо.

Джим вновь мысленно возвращается к их последнему витку: Земля постепенно вставала из-за Луны, стоило им вновь выскочить на освещенную сторону.

Восход Земли. Над серой лунной поверхностью Земля была цветовым пятном. Была разноцветьем красок. Красный и желтый цвет на фоне голубого. Разные оттенки голубого у полярных льдов и океанов. Кое-где с примесью зеленого. Краски принадлежали только этому шару, больше их нигде не было.

Джим сдвигает камеру в сторону — тоже по сценарию, они и это репетировали. Теперь она направлена на иллюминатор, и на телевизионных экранах землян впервые возникает живая картинка их родной планеты. В эти мгновения ему в голову приходит простая мысль — только на Земле краски имеют смысл. Чем дальше от Земли, тем меньше смысла у красок, потому что здесь нет ни созревания, ни гниения, ни весны, ни осени. Вот почему здесь все бесцветно. И нет никого, кому бы краски принесли пользу.

Сейчас у нас нет потребности в цвете, размышляет Ловелл. Пусть делает, что хочет, отпустим его на свободу. Калейдоскоп, игрушка нашего детства. Мы должны отложить его в сторону и постараться увидеть мир таким, каким он есть. Мы должны вписаться в гораздо больший мир, мир реальный и ужасный, тот, что простирается за нашим уютным пестрым уголком, — мир черного и белого.

Неожиданно Джим переносится в прошлое; он вновь в кабине пилота, как в западне, а его «Баньши» — одинокая точка над просторами Тихого океана. Датчики вырубились, огни погасли, на небе ни единой звезды, его «Шангри-Ла» тоже нигде не видно. Ловелл знает, что топливо на исходе, а вокруг такая темень, что непонятно, где небо, а где море. Кто скажет наверняка? Море над ним, море вокруг, море под ним — все это сразу.

Да, еще у них за спиной и впереди них.

И посреди этого черного безмолвного океана восходит крошечный пузырек призрачной надежды.

— От имени экипажа космического корабля «Аполлон-8», — произносит Фрэнк Борман, завершая сеанс связи, — мы желаем вам всем доброй ночи. Удачи вам, веселого Рождества… и да благослови вас Господь — вас всех, жителей нашей родной Земли.