Бремя чисел

Какую бы стратегию Кэтлин ни выбрала, чему бы ни доверила свою судьбу, ничего хорошего не жди. У этой жизни нет компаса, нечем измерить ее широту и долготу. В этой жизни точно одно — Смерть. Кэтлин уяснила для себя эту истину. Именно поэтому она возвела вокруг себя холодные белые стены своей Второй Попытки. Заключенная внутри них, она теперь неуязвима для пуль. Кэтлин не позволит обмануть себя во второй раз.

— Нет, ты только посмотри, какое кошмарное уличное движение!

— Ну почему сегодня движение такое кошмарное?

— Нет, такого кошмарного движения я еще не видела!

Кэтлин стоит у окна и причитает, не в силах что-либо изменить. Постепенно ей становится страшно, она боится саму себя. Но именно этого ей и хочется — быть напуганной, но только не жизнью, этим неистощимым источником всех страхов и ужасов. Если Кэтлин удастся запугать собственное естество, то это то же самое, что испугаться собственного друга — иными словами, не испугаться вовсе.

Кошмарное движение.

— На дорогах так много аварий, Саул!

Кошмарное движение.

Постепенно у нее перед глазами — порождение паники — возникает картина. Уильям, то есть мой отец, за рулем автомобиля, который то с одной стороны, то с другой пытаются раздавить огромные грузовики и бензовозы. Он напрягает руки в локтях и распрямляет спину, как будто правильная поза — залог спасения. Уильям придерживается своей полосы, он не превышает допустимой скорости, но его решимость лишь приближает неизбежную катастрофу.

Мне хочется утешить мать — не только ради нее самой, но и ради себя тоже. Не дай бог, у нее будет истерика. Ее паника — это что-то вроде природного катаклизма, при одной мысли о котором меня охватывает дрожь.

— С папой все будет в порядке, — говорю я как можно более уверенным тоном (насколько позволяют мои девять лет), хотя и понимаю тщетность своей попытки. Я обхватываю мать за талию.

Но ее воображение оказывается заразительным. Мне видно — в глубине ее глаз, причем видно отчетливо, словно это нарисованная миниатюра, — как где-то на подъезде к Кошэму, Уотерлувилю или Кауплейну мой отец застрял между рулем и дверью, как его разрывает на мелкие части, как он весь опутан кровавыми лентами, как кровь струйками стекает на мокрый от дождя асфальт.

Несчастье не любит одиночества.

— Что нам теперь делать? — рыдает Кэтлин.

Десять лет спустя

1962 год

— Мы все совершаем ошибки, — произносит Уильям Коган в последний день работы в «Южных электросетях», который одновременно становится первым днем всей его оставшейся жизни. По крайней мере так говорится в открытке.

Уильяму Когану: «Наилучшие пожелания», «Нам будет тебя не хватать». Никто толком не знает, что, собственно, написать по такому случаю.

Радио, настроенное на легкую музыку, цепляется за воздух, как сломанный ноготь за ткань. Сам воздух горячий и пахнет хлоркой. Пирожное. Стакан теплого белого вина. В качестве прощального подарка — хрустальный графин.

— Мы все совершаем ошибки, — произносит Уильям Коган в конце своей ответной речи, словно прощает коллегам их неубедительную сегодняшнюю игру.

Сам он отлично понимает, что в такой момент можно запросто совершить непоправимую ошибку.

Его взгляд устремлен несколькими дюймами выше голов немногочисленной, переминающейся от скуки с ноги на ногу аудитории.

— Мы все совершаем ошибки. Главное, — он делает паузу, — главное — это постараться сделать как можно меньше ошибок.

Его сын Саул согласно кивает. Молодец, парнишка!

Сказать по правде, сегодня мне видится в отце нечто трагическое. Сотрудники почти не обращали на него внимания. Никем не понятый (Расслабься! Отдохни! Посмотри на мир!), никем не признанный мастер отточенного карандаша и идеально прямой линии, затерявшийся среди туповатых конторских девиц. («Ты только посмотри, с кем он вынужден работать!» — вздыхает Кэтлин с вечно кислым выражением лица.)

Через пару месяцев я уеду в Кембридж, чтобы изучать в Тринити-колледже русскую литературу. Воспитанный в изоляции от окружающего мира, не имея даже велосипеда, не зная, что такое ребячья дружба, я также не имею даже самого отдаленного представления о том мире, который вот-вот нанесет мне удар под дых.

— Теперь вместо меня мою работу будут делать машины, — произносит Уильям без малейшего намека на сожаление, когда мы наконец оказываемся дома.

Машины свели все разноцветье мира к скучной черно-белой гамме. К нулям и единицам. Все на свете — это либо одно, либо другое. Что-то — или ничто. Такая система застрахована от ошибок.

— Теперь это будут делать машины…

Еще несколько лет его узкой груди суждено вздыматься, пока мозг будет судорожно выдавать идеи. Руки механически бегают по бумаге, трудясь над очередным чертежом — мельница, турбина, лифт… Чтобы чем-то занять себя, отец вступил в местное общество таких же, как он сам, энтузиастов технического прогресса. Он как минимум пару раз в году посещает какие-то старые мукомольни, склады, заброшенные фабрики, где производит замеры, чтобы потом выполнить чертеж для журнальчика, который выпускает это общество. Выполненные им чертежи безукоризненны, в них тотчас чувствуется рука профессионала — точные, без единой помарки. Искусство без единой ошибки — это искусство, низведенное до уровня мастерства чертежника.

— Я просто обязан это делать, — говорит он. — Кто же, как не я.

Или:

— Надо закончить к…

И я понимаю, что он счастлив.

Отец вышел на пенсию, а это значит, что теперь дни практически неотличимы друг от друга. За днем покупок следует день стирки. За днем уборки придет день работы в саду, за которым следует работа по дому — и снова сад. В такой атмосфере любое, даже самое пустячное происшествие — уже новость, а все новое приносит с собой страхи.

Правда, Кэтлин делает для себя открытие — ее обычные опасения уже не скрашивают унылого существования. Ей больше нет резона стоять у окна, вглядываясь в дождь и воображая жуткие аварии на дорогах.

— Ну почему ты повсюду оставляешь свои вещи? — спрашивает она.

Или:

— Неужели тебе для твоих занятий действительно требуется стол?

А можно и так:

— Почему ты поставил радио на полную громкость? Разве тебе не слышно?

Вернувшись домой после первого семестра, я застаю отца в саду — он натягивает какую-то сеть возле пруда.

— Зачем тебе это понадобилось? — спрашиваю я.

— Мама боится, что в пруду могут утонуть ежи.

— Ты о чем?

— У нас тут водятся ежи, — поясняет отец. — Они не умеют плавать.

— Это почему же? Еще как умеют!

— Сетка не даст им подобраться близко к воде.

— Практические все животные умеют плавать.

— Если им нужна вода, они могут воспользоваться лоханью для купания птиц.

— По-моему, тебе просто нужно поставить что-нибудь у берега, чтобы в случае чего они могли выбраться на сушу. Какую-то доску или что-то в этом роде.

— Но твоя мать считает, что лучше всего натянуть сетку.

— А по-моему, лучше закрепить дощечку.

— Твоя мать заставит меня натянуть сеть.

— Но они все равно будут тонуть.

— Ничего, сетка крепкая, выдержит.

— А я говорю, что все равно ежи будут тонуть. Потому что им ничего не стоит пробраться под ней. Тогда они окажутся в западне и наверняка захлебнутся и утонут.

— Я закреплю сеть как полагается, — настаивает он.

— Какая разница.

— Большая. Главное, закрепить ее как следует.

— А я говорю, что никакой. Вернее, будет еще хуже.

— Что там у вас происходит? — доносится из кухни голос Кэтлин. — Саул? Что ты там натворил?

Даже сейчас, когда я уже покинул родительский дом, мне потребуется какое-то время, чтобы до конца ощутить собственную свободу. Потому что в душе я все еще остаюсь застенчивым девятнадцатилетним парнем. Мои интересы — те же самые, что были у меня еще в детстве. Например, приезжая домой на каникулы, я непременно посещаю нашу соседку миссис Уилсон — старую женщину, давно овдовевшую, — чтобы отвести душу, клацая пальцами по клавишам ее огромного рояля.