Страница 103 из 112
(378) Мифологизированной оказывалась не только идеология, но и поэтика. Лотман подвергает анализу язык Радищева-писателя, противопоставившего современности дух допетровской, в том числе церковной, культуры и сделавшего архаизацию языка программой. Анализ убеждает — «знание языка церковных книг не было для Радищева органичным — очень многое из того, что он считал архаизмами, было, по сути дела, неологизмами, невозможными в реальных памятниках» (Лотман 1992: 355).
(379) Ср. утверждение Мандельштама о том, что жизнь языка в русской исторической действительности оказывалась предпочтительней всех прочих явлений русской жизни. Мандельштам говорит об эллинистической природе русского языка, полагая, что слово, в эллинистическом понимании, «есть плоть деятельная, разрешающаяся в событии» (Мандельштам 1987: 58–59).
(380) Как отмечает Живов, процесс профессионализации литературы в России развивался на совершенно ином фоне, чем в Западной Европе. До XIX века профессией литература не была, «поскольку в XVII в. в России вообще не приходится говорить о профессиях как институциях, определяющих независимую от государства социальную организацию общества» (Живов 1997: 24). Профессиональный статус появляется вместе с зарождением книжного рынка, когда литературный труд становится источником постоянного дохода. А в России лишь в середине XIX века образуются корпоративные институты писателей и литературная деятельность становится профессией в полном объеме этого понятия.
(381) Ср. описание изменений в русской культуре после «перестройки» в: Witte 1996: 265–282.
(382) Подробнее см. в главе: «Критерии и стратегии успеха».
(383) Следующие несколько подробные расчеты выявляют ошибочность прагматического подхода Пушкина при издании им своего журнала. «Пушкин рассчитывает на годовой доход от „Современника“ в размере 60 тысяч рублей. Один из черновиков Пушкина подтверждает это. Пушкин множит цифру 25 (цена годовой подписки в рублях) на 2500 (предполагаемый тираж) и получает сумму 62 500 рублей. Это валовой доход. Размеры издержек несколько уменьшались благодаря тому, что значительную часть объема Пушкин заполнял своими сочинениями и экономил на гонораре. За чужие статьи он платил по 200 рублей за лист. Вероятно, при таком тираже и учитывая скидку с цены для книготорговцев, чистый доход мог составить до 35–40 тысяч рублей. Друг Пушкина Плетнев называл в письме цифру 25 тысяч дохода на 1836 год, но, возможно, он уже учитывал обнаружившуюся малую популярность „Современника“ и уменьшение тиража. Надежды Пушкина не были совсем пустыми: „Библиотека для чтения“ выходила тиражом 4–5 тысяч экземпляров. Тем не менее они не оправдались. Тираж к четвертому номеру упал до 900 экземпляров, и журнал едва покрывал издержки издателя. Свои труды и сочинения Пушкин отдавал публике даром» (Аникин 1989: 168).
(384) По данным А.И. Рейтблата, максимальные гонорарные ставки наиболее высокооплачиваемых авторов толстых журналов (в рублях за 1 печ. лист) были следующими:
в конце 1850-х
1) Тургенев И. С. — 400,
2) Гончаров И. А. — 200, Достоевский Ф. М. — 200;
1860-е годы
1) Тургенев И. С. — 300,
2) Толстой Л. Н. — 300,
3) Писемский А. Ф. — 265;
1870-е
1) Толстой Л. H. — 600,
2) Тургенев И. С. — 600,
3) Хвощинская Н. Д. — 300;
1880-е
1) Тургенев И. С. -350,
2) Лесков Н. С. — 300,
3) Достоевский Ф. М. — 300;
1890-е
1) Толстой Л. Н. — 1000,
2) Чехов А. П. — 500,
3) Лесков Н. С. — 500 (Рейтблат 1991: 88).
В последнее десятилетие жизни Толстой также первый в списке по числу цитирований и упоминаний рецензентами.
1860–1861:
1) Тургенев — 26,
2) Пушкин — 25,
3) Гоголь — 23;
1880–1881:
1) Гоголь — 16,
2) Тургенев — 14,
3) Золя — 14;
1890–1901:
1) Толстой — 20,
2) Достоевский — 12,
3) Пушкин-12.
(Там же. С.75).
В письме В. Г. Черткову Толстой писал: «Думаю, что решение вопроса, который я нашел для себя, будет годиться и для всех искренних людей, которые поставят себе тот же вопрос… Я увидал ложь нашей жизни благодаря тем страданиям, к которым меня привела ложная дорога; и я, признав ложность того пути, на котором стоял, имел смелость идти, прежде только одной мыслью, туда, куда меня вели разум и совесть, без соображения о том, к чему они меня приведут. И я был вознагражден за эту смелость» (Толстой 1952: 376–377). Конечно, говоря о награде за смелость, Толстой имеет в виду творческую удачу, которая одновременно оборачивается удачей и экономической.
(385) О роли идей «опрощенчества» и «непротивления злу» и месте известной наполеоновской цитаты du haut de ces pyramides 40 siècles me contemplent («c высоты этих пирамид сорок веков смотрят на меня») в творческой стратегии Толстого писал Б. M. Эйхенбаум: «Толстой, оказывается, недаром цитировал слова Наполеона. Он глубоко понимал его, одновременно и завидуя ему и презирая — не за деспотизм, а за Ватерлоо, за остров Святой Елены. Он осуждал его вовсе не с этической точки зрения, а как победитель побежденного. Совсем не этика руководила Толстым в его жизни и поведении: за его этикой как подлинное правило поведения и настоящий стимул к работе стояла героика. Этика была, так сказать, вульгарной формой героического — своего рода извращением героики, которая не нашла себе полного исхода, полного осуществления. „Непротивление злу насилием“ — это теория, которую в старости мог бы придумать и Наполеон: теория состарившегося в боях и победах вождя, которому кажется, что вместе с ним состарился и подобрел весь мир» (Эйхенбаум 1969: 85).
(386) Ср. описание Панченко положения поэта-профессионала в московском обществе XVII века: «Он принимал постриг, но не соблюдал иноческую субординацию. Он, как мы помним, дерзал пренебрегать самим патриархом, ибо хотел творить свободно, без „свидетельствования“ церковной власти. Но высшая степень свободы для лояльного московского подданного XVII в. — прямая, без посредников зависимость от государя. <…> он жил в обществе и для общества, ибо ощущал себя просветителем» (Панченко 1984: 183).
(387) См.: Мандельштам 1987: 40. Иначе говоря, поэт-профессионал жил в обществе, но при этом оставался монахом.
(388) О влиянии победа либеральных идей на статус литературы см. примеч. 339.
(389) Подробнее о роли литературы в сталинскую эпоху см., например: Кавелин 1991: 253. Это и был тот социальный заказ литературе, который оплачивался государством.
(390) В работе «Культура и взрыв» Лотман определяет будущее как пространство возможных состояний. «Отношение настоящего и будущего рисуется следующим образом. Настоящее — это вспышка еще не развернувшегося смыслового пространства. Оно содержит в себе потенциально все возможности будущего» (Лотман 1992: 28). Так как смысловое пространство русской культуры — текстоцентричное, то именно текст, присутствующий в настоящем, способен содержать проекцию будущего.
(391) Описание кризисного состояния постперестроечной культуры (и прежде всего — изобразительного искусства) с традиционалистских позиций содержит, например: Махлина & Ляховицкий 1999.
(392) Характерно, что Пригов, определяя, чем актуальное искусство, в котором присутствует единственно важный сегодня стратегический риск, отличается от традиционного, к последнему относит, по сути дела, весь реальный литературный процесс, находя место всей литературной продукции в спектре «художественного промысла» или фольклора, между народным пением и росписью матрешек. «Заметим, что в свете нынешнего состояния искусства, к традиционным <…> мы относим все роды занятий от росписи матрешек и народного пения до рисования под Репина ли, импрессионистов ли, или классического романа — т. е. все роды деятельности, откуда вынуты стратегический поиск или риск, где заранее известно, что есть художник-писатель, как кому себя следует вести на четко обозначенном и маркированном именно как сцена культурно высвеченном пространстве, где единственно и может что-то происходить, где является обществу драматургия объявления и обнаружения искусства» (Пригов 1998а: 116). Иначе говоря, актуальное искусство представляет модели игры, в которой инвестиции риска (как со стороны автора, так и потребителя искусства) способны обеспечить значительный выигрыш, а традиционное искусство соответствует моделям игры, где и риск, и выигрыш минимальны.