Микола Лысенко

— Не оглянулись, как подрос наш Микола, — продолжает дед. — Гимназию окончил. Славный такой паныч. Вызывает меня старый пан, говорит: «Поедешь, Созонт, с панычем в Харьков. Будет учиться в нуверситете. Гляди, хорошенько гляди паныча, а то в тех нуверситетах панычи теперь только в карты играют да вино пьют».

Что и говорить. Набрался я беды в том Харькове. Панычу что? Молодо-зелено. Понятно, куда компания, туда и оно. А где компания, там и карты, вино. Я с Миколой и так и сяк. И уговариваю и, бывало, покрикиваю, лишь бы дитя от беды удержать. Тут, к счастью, и самому Николаю Витальевичу такая «наука» надоела. Год спустя в Киев переехал, тоже в нуверситет. И сразу будто подменило паныча. Другим человеком стал. Такая у нас жизнь пошла, такие славные хлопцы стали к нам приходить, любо-дорого. Паны, а одеты по-нашему: в чемарках, в шароварах. Все что-то читают, пишут, песни украинские поют. Сколько знал я песен, все пропел Миколе. Поедем летом в село на вакации. Старая барыня просит: «Отдохни, Микола, на тебе уже и лица нет от этой науки». Разве послушает! Вдвоем с Михайлой ходят от села к селу, от хаты к хате. «Вижу, — говорю, — Микола Витальевич, что ты все песни надумал записать. Так знай, что на Украине их столько, сколько звезд на небе». Смеется: «Звезды звездами, да не для всех они сияют».

…Пока мы разговаривали с дедом, подошли соседи, стали вспоминать последний приезд отца.

— Обещал снова приехать. А не судилось ему, сердечному, — заговорил кто-то. — Хоть из панов, а наш он. И песни его наши. Умер, а разве есть такие села, где бы не пелась Лысенкова песня.

…Незаметно подкрались сумерки. Нам пора. Прощаемся. Дед Созонт подводит меня к скрыне.

— Тут разные вещи твоего отца. Всю жизнь берег. Бери, сынку. Старый я. Скоро помру. А ты храни, храни память об отце, о соколе нашем!

…Студенческая шпага, редкие фотографии 50— 60-х годов.

Я не знал, как благодарить Созонта за такой подарок.

И снова дорога… Долго, все еще под впечатлением встречи с дедом Созонтом, мы ехали молча. Пахучими волнами омывал, подхватывал нас степной ветер. Навстречу катился красный месяц. Вся степь, казалось, превратилась в серебристое море, а мы плыли все вперед и вперед. В ночь, в степное безмолвие…

Ожили рассказы отца. В ту ночь я с особой силой ощутил, как много значила для него родная Полтавщина, эта степь без конца и края, села и люди, чьи страдания, чьи муки и надежды всегда живили его песню.

В СЕМЬЕ ВОЛЬНОЙ…

Жизнь — борьба. — «Лысенковеды». — «Благодетель» композиторов. — Осуществленная мечта. — «Реве та стогне Дніпр широкий»… на берегах Невы. — Руками народа

Когда теперь, давно переступив восьмой десяток, я снова возвращаюсь к прошлому, снова день за днем вспоминаю месяцы и дни, проведенные с отцом, то все яснее вижу, каким трудным и тернистым был его путь. Каждый день его жизни — труд и борьба.

С тех пор как я себя помню, отец был уже зрелым композитором, автором таких широко известных опер, как «Тарас Бульба», «Рождественская ночь», «Утопленница». К тому времени им был написан почти весь шевченковский цикл. Его произведения исполняли оркестры и хоры. Его песни пел народ.

Однако официальная, «казенная» печать на Украине упрямо замалчивала Лысенко или всячески поносила его. Украинские монархисты, рыцари «шинельного, квасного» патриотизма, как и великорусские шовинисты, ненавидели Лысенко. Они захлебывались от злости и ненависти, на все лады ругая «холопского, мужицкого композитора».

С другой стороны, продолжали свое черное дело украинские, националисты, не раз пытались они на имени Лысенко заработать себе политический капиталец. Этим господам, именно потому, что они знали, с какой любовью и уважением относится народ к Лысенко, очень хотелось провозгласить его, как и Шевченко, своим знаменем, своим вождем. И при жизни его они прямо из кожи лезли, чтобы «перевоспитать», загнать «заблудшую овцу» в националистическое стадо.

Влиятельный среди украинских буржуазных националистов, О. Бородай в своих выступлениях сердито поругивал Николая Витальевича за то, что тот, неудовлетворенный знаниями, полученными в Лейпцигской консерватории, отправился на два года в Петербург к Римскому-Корсакову.

— Нечего нам к москалям по науку ездить. Если учиться — так у немцев, у итальянцев. Нам такая музыка нужна, чтоб в ней русским духом и не пахло, — твердил сей человеконенавистник…

Украинские националисты всячески старались преуменьшить значение Лысенко как самобытного композитора, поднимая на щит только общественно-музыкальную деятельность (создание хора, собирание и издание народных песен, участие в работе «Общества развития украинской литературы и искусства»).

И после смерти композитора они не прекращали свою возню вокруг его имени. Националисты лживо противопоставляли его творчество русской культуре. Некий Андриевский, махровый националист, опубликовал в оккупированном гитлеровцами Львове свой «труд», в котором с пеной на губах пытался «доказать» взаимную якобы враждебность, несовместимость Лысенко и русской музыкальной культуры.

Выслуживаясь перед оккупантами, националистические «моськи», захлебываясь, твердили, что всем своим творчеством Лысенко обязан Западу, прежде всего — арийцам. Грубо фальсифицируя факты, они, ссылаясь на Лысенко, «находили» тождество, единство — интонационное и ритмическое — украинской и немецкой песни, и хотя, надо полагать, им хорошо были известны слова Лысенко: «Что пристало западно-европейской мелодии, то не соответствует славянской, в частности украинской, мелодии. И родились, и развивались они совсем в других условиях». (Из письма к Ф. Колессе.) Несмотря на клевету и угрозы националистов, народный композитор шел своей дорогой: из года в год разучивал с хором бессмертные создания Глинки и Чайковского, Мусоргского и Рубинштейна, до самой смерти переписывался с русскими композиторами и музыкантами, считая самым памятным событием в своей жизни встречу с Чайковским, призывал украинских этнографов и композиторов учиться у русских братьев.

В своем докладе «Характеристика музыкальных особенностей малорусских дум и песен, исполняемых кобзарем Вересаем» Лысенко писал: «В то время как музыкально-песенный народный материал, обрисовывающий прошлую историческую и повседневную жизнь народа с его заветными идеалами и с семейно-домашними радостями и горем, доставил бы в общей массе богатый, обильный запас материала для эстетической характеристики личности народа, у нас это поле едва еще вспахано… В этом отношении на долю Севера, в его умственном и эстетическом центре… выпал лучший жребий и в отношении музыкально-этнографических работ. У нас же, на Юге, еще и художников не завелось».

— Что касается последнего, — замечает музыковед А. Авраменко, — то Лысенко ошибся. На юге, а именно на Украине, в это время развивал свою деятельность он сам; исключительно чутко и глубоко понял особенности песенного творчества украинского народа и его связь с русской народной песней.

Опираясь на творческую практику Глинки, Даргомыжского и таких идейно близких ему кучкистов, как Балакирев, Бородин, Мусоргский, Римский-Корсаков, Лысенко провозглашает основой своего творчества близость к народной песенности и гордится тем, что именно русские композиторы сказали о нем первое серьезное, дружеское слово.

Прочитав в Петербургской «Русской музыкальной газете» теплые, задушевные строки о своей композиторской деятельности, Николай Витальевич с глубокой благодарностью, хоть и не без горечи и боли, пишет ее редактору, известному музыковеду Финдейзену:

«Милостивый Государь, Николай Федорович! Я получил апрельскую книжку «Русской музыкальной газеты», в которой помещен похвальный отзыв о моих хоровых десятках. Искренне вам благодарен за такой лестный прием моим сборникам в Вашей газете. Мне — пишущему, собирающему, составляющему, издающему — так редко приходится слышать в печатях речи о своих трудах, что даже диву даешься, как это люди, из их прекрасного далека, заметили меня, да вдобавок еще отрекомендовали публике в самом лестном тоне.