Страница 50 из 53
…Ваше верное и вместе с тем печальное замечание, что в России людей труда вообще не ценят и не знают, находит особенно яркое свидетельство в провинции, где людей замалчивают умышленно, травят, инсинуируют их в печати, и потому рад бываешь, когда эти зоилы молчат; по крайности не забрасывают грязью человека…»
Немало недругов, и в масках и без масок, было у Миколы Лысенко, но в своей борьбе за самобытную, глубоко народную музыку он не был одинок. Щедро наделила его жизнь друзьями-единомышленниками, верными побратимами. Среди них писатели, чьи творения давно уже стали нашей гордостью и славой, ученые и художники, композиторы и артисты.
«Я горячо люблю украинскую музыку. Если Чайковского мы называем чародеем русской музыки, то Лысенко, этого чудесного и восхищающего красотой своей музыки композитора, мы смело можем назвать солнцем украинской музыки», — так писал еще при жизни композитора К. С. Станиславский.
И словно к солнцу, всегда тянулась к Николаю Витальевичу демократическая молодежь. Я не раз видел, как светлело лицо отца в дружном кругу хористов — студентов, молодых железнодорожников, семинаристов.
Прав, тысячу раз прав был Николай Витальевич, когда в самые трудные дни своей жизни говорил:
— Нечего вешать голову. Все, что есть на Украине здоровое, сильное, честное, — с нами!
Многим известно, что Николай Витальевич Лысенко полстолетия отдал композиторской деятельности. За это время он написал больше тысячи самобытных, самых различных по форме произведений (оперы для взрослых и детей, фортепьянные, симфонические и вокально-симфонические произведения, хоры, романсы, песни). Но вряд ли кто знает, что композиторство за все годы не приносило Николаю Витальевичу почти никаких материальных выгод. Прокормить семью Николай Витальевич мог только своей преподавательской работой. Прославленному композитору приходилось массу времени тратить на частные уроки, на преподавание музыки в Институте благородных девиц. Только ночами мог он заниматься любимым делом.
Известно, какую радость приносит творцу завершение задуманного труда.
Для Николая Витальевича именно с этого момента начинались мучительные странствия по «Дантову аду».
Первый круг — цензура.
«Если бы вы знали, что делает цензура с украинской продукцией — противно вспоминать», — жалуется Лысенко Ивану Франко 30 марта 1887 года. А вот письмо от 12 декабря 1894 года, тоже адресованное великому Каменяру:
«Надо Вам знать, что цензура… с новым царствованием стала бешеной и лютой, как никогда раньше. Уже дошло до того, что запрещаются обычные сборники бытовых песен, чтоб и звука не было украинского. Они стремятся к полному уничтожению слова, звука, что только пахнет украинским».
Как убедительную иллюстрацию к этим письмам, приводим доклад цензора Степурского на заседании цензурного комитета в Петербурге.
«В присланной при предложении главного управления по делам печати рукописи на малорусском наречии под заглавием «Збірник українських пісень» М. Лысенко находится несколько песен, обращающих на себя внимание в цензурном отношении: 1) В песне «про Калнышевского» говорится об угнетенном состоянии, в которое запорожцы были приведены панами; 2) в песне «Тече вода з-під каменю» упоминается об упразднении императрицей Запорожского войска; 3) в песне «Ой, горе тій чайці» под видом горькой судьбы чайки и ее детей оплакивается историческая судьба Малороссии…» В четвертой песне «Вылетали орлы из-за крутой горы» также, по мнению цензора, «нельзя не видеть намека на историческую судьбу Малороссии».
«Таким образом, — заключает цензор, — все эти 4 песни неудобны для печати по своей политической, украинофильской, тенденциозности. Что же касается остальных песен сборника Лысенка, то они по содержанию своему не заключают в себе ничего противоцензурного и могли бы быть напечатаны, если бы печатание текстов к музыкальным нотам не было воспрещено высочайшим повелением, состоявшимся 18/30 мая 1876 г. и объявленным цензурному Комитету, для неуклонного руководства, в предложении Главного Управления по делам печати, от 5 июня того же года за № 3151».
Из этого «доклада» так и выглядывает щедринский градоначальник «Органчик», изрекающий по любому поводу и без повода: «Не позволю!» «Запорю!»
В одной песне — «намек», в другой — политическая, «украинофильская тенденциозность», а на песню, где нет ничего «противоцензурного», накладывает свою лапу высочайший запрет печатать тексты… к музыкальным нотам.
Но вот разрешение получено. Хочется скорее выпустить свое «дитя» в свет. И… начинается второй круг «Дантова ада»: печатать свои произведения Николай Витальевич мог только за свой счет.
Где взять денег? Как издать? Всю жизнь этот проклятый вопрос мучил композитора. «Конечно, можно найти выход, — нашептывали разные людишки, — достаточно посвятить два-три произведения его императорскому величеству, милости посыплются со всех сторон».
Николай Витальевич избрал иную дорогу. Он не раз отказывался от «выгодных» предложений, чтобы сохранить свою творческую свободу, честное имя народного композитора. И снова влезал в долги, чтобы оплатить новое издание. Был счастлив, когда тираж достигал 400–500 экземпляров. Это случалось редко. Чаще тираж оперы не поднимался за сотню.
Неверно было бы утверждать, что издание произведений Лысенко (пусть и малым тиражом) до революции не давало никакого дохода; но отец получал за свою работу такую мизерную сумму, которой едва хватало на покрытие издательских расходов. Зато львиная часть вырученных денег неизменно попадала в виде комиссионных в бездонный карман книго-нототорговца Идзиковского, через руки которого проходило все напечатанное отцом.
Господин Идзиковский, сын польского шляхтича, получил чисто французское воспитание и бредил Парижем.
Однако из Киева он и не думал уезжать до тех пор, пока не подготовит в Киеве «фундамент для Парижа». «Фундамент», надо думать, получился солидным. На нем, словно грибы после дождя, выросли в Киеве и Варшаве книжные и нотные магазины фирмы «Леон Идзиковский». Он приходил к нам в своем черном смокинге, в светлых с крапинкой панталонах, так тесно обтягивающих его дородное тело, толстые икры, живот, что, казалось, это и есть его естественная кожа. Серые глазки на полном, всегда красном, даже багровом лице бегают по углам кабинета. Слова — горохом:
— Говорят, Николай Витальевич, вы написали новую вещь, шедевр. Почему не издаете? Что, снова де-нег нет? Беда мне с вами, композиторами. Вам что — написал, и горя не знаете. А Идзиковский ломай себе голову, как издать, где найти покупателя и продать, продать, продать. Вот поеду в Париж, пропадете без меня. Клянусь честью!
Кончался визит тем, что он за гроши скупал рукописи «на корню», чтобы самому издать их с надписью, которая вряд ли нуждается в комментариях: «собственность издателя».
Потирая свои маленькие пухлые руки, Идзиковский продолжал своим бодрым тенорком:
— Вот видите, все устраивается. Теперь есть у вас деньги на будущее издание. Все идет к лучшему в этом лучшем из миров.
Он хорошо знал непрактичность, полное неумение отца вести денежные дела и очень ловко этим пользовался. Произведения отца не залеживались на полках киевских и варшавских магазинов фирмы «Леон Идзиковский». Ловкий делец получал тысячи, а Лысенко — гроши. При всем этом господин Идзиковский всюду рекомендовал себя другом и благодетелем, единственным популяризатором Лысенко, Стеценко, Степового, Леонтовича. Он настолько врастал в свою роль, что сам начинал верить, будто он и есть тот ангел-хранитель, без которого украинская музыка не проживет и дня. Отец видел «благодетеля» насквозь, но не порывал с ним.
— Зачем? — говорил он. — Не Идзиковский, так другой. Что блоха серая, что черная — один черт. Все равно: вол пашет, а блоха на нем скачет да еще и кровь пьет.