Страница 8 из 52
Наконец, раздался звон колокола, и в коридорах поднялся страшный шум…
— Служба кончилась, — сказал Касань, вставая, — теперь отправимся к директору.
Он взял фонарь, и я последовал за ним.
Здание коллежа показалось мне необъятным… Бесконечные коридоры, обширные передние, широкие лестницы с железными узорчатыми перилами… все старое, потемневшее, закоптелое… Привратник сообщил мне, что до революции 1789 года в этом доме помещалось морское училище, в котором было до восьмисот учеников, принадлежавших к высшей знати.
Пока он давал мне эти сведения, мы подошли к кабинету директора. Касань толкнул слегка двойную, обитую клеенкой дверь и два раза постучался в нее.
— Войдите, — сказал голос из кабинета, и мы вошли.
Это была большая комната, обитая зелеными обоями. В глубине, за длинным столом директор писал что-то при слабом свете лампы с низко опущенным абажуром.
— Господин директор, — сказал привратник, толкая меня вперед, — вот новый учитель, который назначен на место господина Серьера.
— Хорошо, — произнес директор, не поднимаясь со стула.
Привратник поклонился и вышел. Я стоял посреди комнаты, вертя шляпу в руках.
Наконец, кончив писать, директор обернулся ко мне, и я мог разглядеть его маленькое, бледное, худощавое лицо с бесцветными глазами. Чтобы лучше рассмотреть меня, он приподнял абажур лампы и надел пенснэ.
— Да ведь это еще ребенок! — воскликнул он, подскочив на кресле. — Что я буду делать с ребенком?
Страх овладел Маленьким Человеком при этих словах. Он уже видел себя выброшенным на улицу, без всяких средств… Он едва мог пробормотать два-три слова и передать директору рекомендательное письмо.
Директор взял письмо, прочел его, сложил, затем снова развернул, перечел и, наконец, сказал, что, благодаря особенной рекомендации ректора и из уважения к моей почтенной семье, он соглашается принять меня на службу, несмотря на то, что молодость моя пугает его. Затем он пустился в длинные рассуждения о важности моих новых обязанностей. Но я уже не слушал его. Для меня важнее всего было то, что меня приняли… Да, приняли, и я был счастлив, безумно счастлив. Если бы у директора была тысяча рук, я готов был перецеловать их все.
Страшное бряцанье железа остановило мои излияния. Я быстро оглянулся и очутился лицом к лицу с субъектом очень высокого роста с рыжими бакенбардами, неслышно вошедшим в комнату. Это был инспектор коллежа.
Склонив голову на плечо, наподобие распятого Христа, он смотрел на меня с ласковой улыбкой, потряхивая связкой ключей всевозможных размеров, висевших на его указательном пальце. Эта улыбка расположила бы меня к нему, — но ключи бренчали так грозно — «дзинь! дзинь! дзинь!», что я почувствовал страх к нему.
— Господин Вио, — обратился к нему директор, — заместитель Серьера приехал.
Вио поклонился, не переставая улыбаться. Но его ключи зазвенели с злою иронией, точно желая сказать: «Этот маленький человек — заместитель Серьера! Полно! Полно! Это не может быть!»
Директор понял, как и я, язык ключей и сказал со вздохом.
— Я знаю, что с уходом Серьера мы понесем невознаградимую потерю (тут ключи испустили настоящий вопль). Но я уверен, что если вы, господин Вио, примете нового учителя под свое покровительство и привьете ему ваши неоценимые взгляды на преподавание, то порядок и дисциплина в коллеже не особенно пострадают от ухода Серьера.
Все так же ласково улыбаясь, Вио ответил, что он готов отнестись ко мне с полной симпатией и помочь мне своими советами. Но ключи не оказались столь снисходительными. Нужно было слышать, с каким бешенством они тряслись и звенели: «Если ты шевельнешься, Маленький Человек, горе тебе!»
— Господин Эйсет, — произнес директор, — вы можете итти. Вам придется переночевать в гостинице… Приходите сюда завтра в восемь часов утра… Теперь можете итти…
И он отпустил меня, сделав рукою полный достоинства жест.
Вио, улыбающийся и ласковый, проводил меня до дверей и, прощаясь со мною, сунул мне в руку маленькую тетрадь.
— Это устав заведения, — сказал он. — Читайте и знакомьтесь…
Затем он отворил мне дверь и тотчас захлопнул ее за мною, побрякивая ключами особенным образом.
Но эти люди не подумали о том, чтобы посветить мне… Несколько минут я блуждал по большим темным коридорам, стараясь ощупью найти дорогу. Кое-где слабый свет луны проникал через решетку высоко расположенного окна и давал мне возможность ориентироваться. Наконец, в одном из темных коридоров засветилась блестящая точка… Казалось, она приближалась ко мне… Я сделал несколько шагов… Свет увеличивался, приближался; скоро он сравнялся со мною, прошел мимо меня, стал удаляться, исчез совсем. Это было точно видение, но, несмотря на быстроту с которой оно пронеслось, мне удалось схватить малейшие его детали.
Представьте себе двух женщин — нет, две тени… Одна из них — старая, сгорбленная, в морщинах, в огромных очках, скрывавших половину ее лица; другая — молодая, стройная, хрупкая, как все привидения, но с глазами, какие не бывают у привидений — такими большими и такими черными… Старуха держала в руке медную лампочку, а Черные Глаза не держали ничего!.. Обе тени безмолвно проскользнули мимо меня, не замечая меня, но я долго еще стоял на том же месте после их исчезновения под двойственным впечатлением очарования и ужаса.
Я продолжал свой путь ощупью, но сердце мое сильно билось, и я все видел перед собою в темноте страшную волшебницу в очках, а рядом с нею большие черные глаза.
Но необходимо было отыскать убежище на ночь, и это было нелегко. К счастью, человек с белокурыми усами, которого я застал за трубкой в комнате привратника, предложил мне свои услуги, то-есть предложил свести меня в маленькую, приличную и недорогую гостиницу, обставленную с княжеским комфортом. Можно себе представить, с каким удовольствием я принял его предложение.
Этот человек с усами показался мне добрым малым; по дороге я узнал, что имя его Роже, что он — учитель танцев, верховой езды и гимнастики в сарландском коллеже, и что он долго служил в африканских егерях. Это последнее обстоятельство в особенности усилило мою симпатию к нему — дети вообще любят солдат.
Мы расстались у подъезда гостиницы, пожимая друг другу руки и обмениваясь обещаниями сделаться друзьями.
А теперь, читатель, мне остается сделать тебе еще одно признание.
Когда Маленький Человек очутился один в холодной комнате, перед кроватью глухого постоялого двора, вдали от всех тех, кого он любил, сердце его больно сжалось, и великий философ заплакал, как ребенок. Жизнь пугала его теперь; он чувствовал себя слабым и безоружным перед нею, и слезы его лились, лились неудержимо… Но сквозь слезы он увидел образы родных, увидел разоренный дом, рассеянную по всему свету семью… мать здесь, отец там… Нет более родного крова! Нет домашнего очага!.. И, забывая собственное горе и думая о несчастьях целой семьи, Маленький Человек принял великое, благородное решение: восстановить разоренный дом Эйсетов, собственными руками восстановить домашний очаг. Затем, успокоившись на этом решении, он осушил слезы, недостойные мужчины, «восстановителя очага», и, не теряя ни минуты, принялся за чтение устава заведения, данного ему Вио, чтобы познакомиться с предстоявшими ему обязанностями.
Этот устав, тщательно переписанный собственною рукою его автора — Вио, представлял настоящий трактат, разделенный на три части: 1) обязанности учителя по отношению к начальству; 2) обязанности учителя по отношению к товарищам; 3) обязанности учителя по отношению к ученикам.
Все случаи были в нем предусмотрены, от разбитого оконного стекла до поднятия одновременно обеих рук во время занятий; все подробности жизни учителя были упомянуты, от размера его жалования до полубутылки вина, которую он имел право требовать за обедом.
Устав заканчивался красноречивой тирадой о пользе самого устава, но, при всем почтении к труду господина Вио, Маленький Человек не дочитал его до конца и на самом красноречивом месте — заснул…