Страница 19 из 55
— Отвянь!
Кевин отвял.
— Зачем?
Джеймс О'Киф даже не удостоил нас ответом. Плохи наши дела.
— Нет, правда, зачем?
— Просто смотрели?
— Ага, — снизошёл Джеймс О'Киф. — Она наклонилась и рассматривала прямо. Мои. А евоные — трогала.
— Неправда! — закричал Брайан Шеридан, — Не трогала она!
Чуть опять не расплакался.
— Нет, трогала, — не унимался Джеймс О'Киф. — сам ты врёшь, Шерро.
— Не трогала!
— Такой палочкой, — уточнил Джеймс О'Киф.
Мы аж застонали: «Да не тяни ты!»
— Палочкой! Палочкой, не руками! — простонал, изнемогая, Брайан Шеридан. По лицу его было понятно, как это важно, что палочкой, а не рукой.
— Не руками! Не пальцами!
Он еле успокоился, и лицо его пошло алыми и белыми пятнами. Кевин схватил Джеймса О'Кифа, я набросил ему на шею свитер петлёй. Нам требовалось знать, зачем палочка, больше, чем прочим: наша очередь приближалась.
— А ну, говори!
Я хорошенько придушил О'Кифа.
— Говори, О'Киф! Мы тебя слушаем.
Я приотпустил свитер. На горле Джеймса горела красная отметина. Мы не шутки шутили.
— Она подняла его яйца палочкой. Такой, как от мороженого.
Он обернулся ко мне:
— А тебя я достану, будь уверен.
Кевину ничего не сказал, а мне сказал.
— А зачем? — спросил Иэн Макэвой.
— Посмотреть с обратной стороны, — провозгласил Джеймс О'Киф.
— Зачем?
— Я почём знаю?
— Проверить, нормальный он или нет.
— И он нормальный? — обратился я к Брайану Шеридану.
— Да!!
— Чем докажешь?
Дверь распахнулась, вышли ещё двое.
— Она тебе трогала этой палочкой? Трогала?
— Не-ет. Она ж только глянула? Ребят, докажите.
— Только глянула.
— И как тебе понравилось? — вопросил Кевин.
Брайан Шеридан зарыдал.
— Да она ж только глянула.
Мы от него отстали, потому что шли следующими. Я скинул рубашку и куртку, и тут только забеспокоился.
— А что ж мы должны целиком раздеваться?
Мне ответил Джеймс О'Киф:
— Там ещё много чего делают.
— Чего делают?
Двое в предбаннике отчаянно копались. Медсестра взяла их за локти и решительно повела в кабинет. И дверь прикрыла.
— Это она? — шепнул я Джеймсу О'Кифу.
— Она, она, — сказал он.
Та самая, с палочкой. Та, что опустится на колени и будет разглядывать наши яйца. Медсестра, кстати, совсем не казалась такой ужасной. Более того, была симпатичная. С улыбкой на лице она вела наших в кабинет за локти. Волосы взбиты в пышный узел, и несколько прядок падали на лоб и на уши. Без шапочки. Молодая.
— Дерьма-пирога, — простонал Дэвид Герахти.
Мы разразились смехом, потому что это было смешно, да и потому, что «дерьма-пирога» выдал именно Дэвид Герахти.
— У тебя и яйца полиомиелитные?
Кевин не получил того, на что рассчитывал. Герахти бодро подтвердил:
— Ещё какие полиомиелитные. Их она трогать не захочет ни за какие коврижки.
Тут мы опомнились.
— Чего они там делают?
Брайан Шеридан стал рассказывать. Пятна сошли с его физиономии, и он снова сделался на себя похож.
— Доктор слушает через трубочку. Спину и живот.
— А трубка холоднющая, — влез Джеймс О'Киф.
— Ага, ага, — поддакнул Шеридан.
— Ага, — подхватил парень, который недавно вышел, — самое противное — эта трубка.
— А БЦЖ смотрят?
— Ага…
— Сколько можно одно и то же…
Я снова проверил свои прививки Все три отметины на месте. Выделяются чётко, как на верхушке ореха. Я проверил заодно и Кевиновы БЦЖ. Тоже никуда не делись.
— А уколы делают? — спросил кто-то.
— Нет, — ответил Брайан Шеридан.
— Нам не делали, — сострил Джеймс О'Киф. — Но тебя непременно на шприц насадят.
— Заткни, О'Киф, глотку.
Тут снова вылез Дэвид Герахти:
— А с задницей что-нибудь делают?
Раздались смешки. Я ржал громче, чем хотелось, как, впрочем, и все остальные. Мы все боялись, а Дэвид только что из-за нас глотал слёзы. Впервые он громко, перед всеми удачно сострил; я им гордился.
Вышли ещё двое, противно улыбаясь, и дверь открылась для нас. Была наша с Кевином очередь. Я зашёл первый. Пришлось. Кевин меня затолкал.
— Попроси, чтобы палочкой, — напутствовал Дэвид Герахти.
Я гоготнул, но не сразу.
Та, с палочкой, ожидала нас. Как только она глянула на меня, я словно ослеп.
— Брюки и нижнее бельё, мальчики, — пропела страшная медсестра.
Тут только я вспомнил о булавке на штанах, которую прицепила-таки маманя, и густо покраснел. Слегка отвернувшись от Кевина, я сунул булавку в карман. Потом повернулся и стал насвистывать, чтобы согнать краску со щёк. Трусы у Кевина были грязнее некуда: прямо посерёдке прямая бурая полоса, яркая с изнанки и светлая снаружи. На свои трусы я и не глядел, скинул да оставил валяться. Я вообще ни на что не глядел: ни на Кевина, ни на пол, ни на врача, сидевшего за столом. Я ждал. Ждал прикосновения кошмарной палочки. Медсестра встала передо мной. Я не смотрел. Не чувствовал яиц. Вообще ничего не чувствовал. При первом же прикосновении палочки заорал бы благим матом и обгадился. Медсестра всё не уходила. Наклонилась. Пригляделась. Уставилась. Потерла подбородок, наверное. Призадумалась. В углу кабинета, прямо над доктором, висела громадная сухая паутина. Нити её покачивались на сквозняке. А та, с палочкой, всё думала и думала. Если что-то не так, поднимет, и посмотрит с изнанки. Не гляну вниз — она не станет… И я высматривал и высматривал паука. Если палочка, мне конец. Самое невероятное в пауках — то, как они ткут свои паутинки. Не быть мне уже нормальным…
— Всё в порядке, — улыбнулась медсестра, — Теперь, мальчик, к доктору Маккенна.
И никакой палочки. И никто меня не трогал. Я чуть не забыл трусы надеть. Шагнул, вспомнил и ну их напяливать. Между полужопиями было мокро от пота. Наплевать. Главное, никакой палочки. Три прививки БЦЖ.
— Трогала у тебя? — шепнул мне Кевин в дверях.
— Нет, — сказал я.
Как хорошо жить на свете!
— И у меня не трогала.
Про грязные трусы я Кевину не сказал.
Под столом была крепость. Если поставить под стол шесть стульев, ещё полно останется места; когда стулья, лучше, потому что секретнее. Я просиживал в крепости часами. В гостиной стоял хороший стол, который накрывали только на Рождество. Под него лазить — и наклоняться не приходилось, макушка оказывалась точно впритирку под столешницей. Это мне нравилось: помогало сосредоточиться на полу и собственных ногах. Под столом было много интересного. Сами собой скатывались комки пуха и волос, росли, кружились по полу, точно перекати-поле. Линолеум был в сетке мелких трещинок; надавишь — трещинка расширится. В солнечных лучах плясали хлопья пыли, и я задерживал дыхание, но пылью прямо любовался — совсем как снежинки. Папаня стоял совсем неподвижно. Его ноги цепко держались за землю, шли, только когда надо было идти. Маманины ноги казались совсем другими. Всё им не было покоя, всё решались и не могли решиться. Я часто засыпал под столом. В жару там всегда стояла прохлада — не холод, а именно прохлада, — а когда хотелось погреться, было тепло. Линолеум приятно остужал лицо. Даже дышалось по-другому, не как в комнате — безопасно. И как пахло под столом, мне тоже нравилось. Папаня носил смешные носки со стразами.
Однажды я проснулся, накрытый одеялом с головой. Вот бы так пролежать всю жизнь — у окна, слушая птичье пение. Папаня сидел, скрестив ноги, и напевал под нос. Вкусно пахло с кухни, но аппетита не было, плевать мне было на еду. Ирландское рагу. Четверг. По четвергам всегда ирландское рагу. Маманя тоже напевала: ту же песенку, что и папаня. Даже не песенку, просто мотивчик, несколько нот. И, похоже, они не знали, что поют одно и то же. Просто нотки перебегали из одной головы в другую, скорее всего из маманиной в папанину, потому что в основном пела маманя, а папаня подпевал. Я потянулся, аж упёрся ногами в ножку стула, и опять свернулся клубочком. На одеяле остался песок ещё с пикника.