Сухэ-Батор

Донесение было получено, и по приказу Юань Ши-кая со стороны Синьцзяна двинулись в Кобдо китайские полки. Они катились лавиной по горным дорогам, разоряли по пути стойбища, угоняли скот, вырезали население. Пощады не было ни старому, ни малому. Уцелевшие поспешно откочевывали в глухие ущелья Монгольского Алтая, другие вливались

в боевые отряды Максаржаба. Но силы были далеко не равные. Над Монголией нависла смертельная опасность. А богдо-гэгэн в это время продолжал проводить время в праздности, закатывал пиры, а напившись, зло смеялся:

— Дурак считает себя выше неба! Наш доблестный Максаржаб попал в ловушку: с одной стороны — маньчжурский амбань, с другой стороны — китайцы. Пусть отведает бамбуковых палок, для него это будет полезно.

Министр иностранных дел Ханда-Дорджи, глубоко презиравший богдо-гэгэна за его беззаботность и равнодушие к судьбам Монголии, решил действовать самостоятельно. Он поспешно обратился за помощью к России. Только Россия сейчас могла спасти монголов. Русское правительство сразу же откликнулось на эту просьбу, послало ноту в Пекин. Нота была резкая, полная угроз. Перепуганный Юань Ши-кай приказал китайским войскам отступить в Синьцзян. А кобдоский губернатор так и остался в крепости за глинобитными стенами.

И вот в августе 1912 года всех потрясла невероятная весть: монгольские войска под командой Максаржаба и Дамдинсуруна ворвались в Кобдоскую крепость, перебили маньчжуров, разгромили лавки и склады купцов, сожгли долговые книги.

Последний оплот маньчжуров пал. Весть о победе умилила даже «солнечно-светлого»; он распорядился проводить в храмах с утра до ночи торжественные богослужения по случаю блистательной победы. Имена Максаржаба и Дамдинсуруна были у всех на устах. Они стали национальными героями.

— Они как древние богатыри! — восклицал Сухэ.

Известие о взятии монголами неприступной крепости сильно взволновало его. Значит, еще не умер в народе воинственный дух. Монголы вместе с тувинцами побили строптивого губернатора. Однажды командир эскадрона застал Сухэ за странным занятием: тот чертил что-то палочкой на песке.

Командир эскадрона заинтересовался. Сухэ пояснил:

— Это крепость. Здесь река Буянту. Восточнее — озеро Хара-Ус-нур. Я думаю, доблестный Максаржаб должен был построить боевые порядки так…

Командир эскадрона расхохотался:

— Ты забыл, великий батыр, нарисовать арыки, огороды и бахчи. В Кобдо выращивают огромные дыни и арбузы. Никогда не ел дыню? То-то! А я бывал там и ел.

Сухэ не обиделся.

— Если вы бывали там, то, наверное, встречались с самим Максаржабом? — спросил он. — Расскажите…

— Встречаться не приходилось. Но говорят о нем много. Неустрашимый, хитрый. Прежде чем напасть на крепость, он захватил кое-кого из приближенных амбаня, выведал у них планы маньчжуров, а потом с каждым цириком толковал о том, как за родину воевать нужно. Цирики его любят и по первому его слову бросаются под пули, не щадя себя. Знаешь, что он говорит? «Лучше рухнуть скалой, чем сыпаться песком».

— Лучше рухнуть скалой, чем сыпаться песком… — тихо повторил Сухэ.

С этого дня он стал мечтать о встрече с Максаржабом. Его сердце стремилось к этому необыкновенному человеку. Под вечер он взбирался на сопку и вглядывался в багровую даль. Где-то там, чуть ли не на самой границе Монголии, был Максаржаб, новый богатырь, о котором уже сложили красивые легенды.

Герой Аюши, булатный богатырь Максаржаб…

Сухэ был всего-навсего строевым цириком. Он еще не совершил ничего, достойного уважения народа. Неужели так вся молодость, вся жизнь пройдет в Худжирбулане? Где они, битвы, схватки с коварным врагом? И разве «солнечно-светлый» и его приближенные не самые коварные, заклятые враги страдающего аратства?.. Чиновник ссылается на закон, лама — на Будду, а вор — на волка. А где правда?..

Сухэ думал о судьбах своего народа. Еще клокотала на востоке восставшая Барга. Туда были посланы монгольские войска для оказания помощи повстанцам. Правительство богдо-гэгэна вело нескончаемые переговоры с царским правительством, выторговывая для себя разного рода уступки. Но царизм категорически отказывался признать Монголию не зависимым от Китая государством, а также присоединить к ней Внутреннюю Монголию и Баргу, он не хотел ссориться с Японией и избегал всего, что могло бы ухудшить отношения с ней. Он категорически требовал вывести монгольские войска из Барги. Только автономия!

Автономия… В Петербург снова выехала миссия во главе опять с тем же Ханда-Дорджи. Он был ярым сторонником дружбы с Россией, его поддерживали князья. За короткое время Ханда-Дорджи нажил лютых врагов в лице высших лам, которые требовали установления связи с Японией.

А в это время приближенные богдо-гэгэна, высшие ламы, стали уговаривать «живого бога» порвать с Россией всякие отношения, просить помощи у Японии или самостоятельно пойти на сговор с Юань Шикаем.

Не раздумывая долго, богдо-гэгэн тайно направил в Японию своего министра да-ламу Церен-Чимида с письмом, предлагавшим императору связь и дружбу.

Эта поездка не увенчалась успехом. Японцы, также не желавшие портить отношения с Россией, не пропустили да-ламу дальше Хайлара, и посланец вынужден был вернуться ни с чем.

Оставалась только Россия. Ханда-Дорджи все еще вел переговоры в Петербурге. В результате переговоров царизм согласился на присоединение к автономной Монголии Кобдоского округа, решительно отклонив все остальные территориальные притязания. Было подписано соглашение, по которому монгольское правительство обязано было сформировать бригаду в 1 900 человек, организованных в два конных полка с пулеметами и пушками, и пригласить для обучения русских инструкторов. Царское правительство также давало Монголии заем в два миллиона рублей.

А Сухэ продолжал тянуть служебную лямку. Он ощущал избыток сил и не знал, куда их приложить. Служба, сидение в Худжирбулане, атака всё одной и той же сопки, изо дня в день ругань дарг, мучения солдат — все казалось бессмысленным и ненужным. Если бы послали в Баргу… Большие события шумели где-то в стороне.

Не мог знать строевой цирик Сухэ, что пройдет не так уж много лет и бесстрашный богатырь Максаржаб, и герой Аюши, и еще много-много лучших сынов Монголии станут его верными помощниками, назовут его своим вождем и учителем. Не знал он и того, что в этом году из керуленского монастыря бежал семнадцатилетний юноша по имени Чойбалсан. Проделав пешком почти тысячеверстный переход, Чойбалсан и его товарищ прибыли в Ургу. Не имея знакомых, опасаясь преследования, они ночевали в развалинах на базарной площади. Днем помогали караванщикам, нанимались носильщиками, таскали воду. Заработок был случайным, и друзья жестоко голодали. Но Чойбалсан был привычен к нужде и голоду. Он родился в семье бедной крестьянки Хорло. Еще в детстве он начал помогать матери, пас чужой скот, собирал в степи аргал. А когда Чойбалсану исполнилось тринадцать лет, набожная мать отдала его в монастырь. В монастыре за малейшее непослушание бил учитель-лама. Монастырские порядки угнетали Чойбалсана, один вид свитков с тибетскими молитвами вызывал отвращение.

— Народ сражается, а мы читаем молитвы, — говорил он товарищам. — Нужно бежать из этой тарбаганьей норы. Может быть, возьмут в солдаты.

В солдаты его не взяли. Может быть, Чойбалсан и Сухэ не раз встречались случайно на базарной площади или в других местах, может быть, рядом толкались в толпе. Но час их близкого знакомства ещё не настал, и жизненные дороги на первых порах увели их далеко друг от друга.

Случилось так, что оборванного, высохшего от постоянного недоедания Чойбалсана заприметил политический эмигрант из России Данчинов, бывший в то время преподавателем в школе переводчиков. Живой, сметливый юноша понравился Данчинову. Учителя поразила память молодого монгола: он легко схватывал русские слова и сразу же запоминал их. Судьба Чойбалсана была решена: он стал учеником в школе переводчиков. Счастье ему сопутствовало. Вскоре для завершения образования Чойбалсана, как одного из способнейших, направили в Россию. Весной 1914 года он поступил в высшее начальное училище при Иркутском учительском институте.