Сухэ-Батор

Янжима… Когда она оглядывается на полном скаку, Сухэ видит ее блестящие лукавые глаза, тугие косы, спущенные на грудь, щеки, пылающие румянцем. Вот она придержала коня и запела. О чем песнь? Звенит-переливается голос. И не поймешь: то ли звенит жаворонок, то ли шумят высокие травы, то ли степной ветер тревожит серебряные колокольчики на острых углах кумирен…

На девушке старенькое коричневое дели, гутулы с цветистым орнаментом, в жестких черных косах красные ленты. Но Сухэ не замечает ее скромного наряда. Он слышит только голос, любуется ее тонкой, гибкой фигуркой. Ладонь у Янжимы маленькая, детская…

Встретились они еще зимой. Каждый день у дровяного склада появлялась тихая, молчаливая девушка в заплатанном халате и тяжелых гутулах. Сухэ крошил толстые поленья. Некоторые офицеры жили в юртах, где стояли маленькие железные печи. Для таких печей приходилось заготавливать чурки. Девушка обычно стояла в стороне, наблюдала за Сухэ и терпеливо ждала, когда он закончит свою тяжелую работу. Потом так же молчаливо подбирала щепу и складывала ее в плетенку. Вначале истопник не обращал на нее ровно никакого внимания. Но однажды она простояла в жестокий мороз несколько часов. Руки у нее закоченели, на ресницах замерзли слезы. Сухэ разозлился, собрал в охапку дрова и сурово спросил:

— Где твоя юрта?

Она указала на одну из сопок. Сухэ отнес дрова в юрту, стоявшую у подножья сопки. Здесь он и познакомился с отцом Янжимы, таким же бедняком, какие встречались на каждом шагу.

С тех пор Сухэ стал частым гостем в юрте старого арата. Янжима нравилась ему с каждым днем все больше и больше. А потом он понял: она красива. Красива и не по годам умна. Она понимала все, о чем толковали у дымного очага ее отец и солдат. Они говорили о позорном бегстве губернатора. Сандована, о свободе, о жадных, завистливых богачах и ламах.

Отцу Сухэ нравился. Но когда гость уходил, отец покачивал головой.

— За тебя сватается Баяр, — говорил он Янжиме. — Не простой человек. Кони в серебряной сбруе. Живет в белой шестистенной юрте. А скота так же много, как звезд на небе…

Он не договаривал, но Янжима понимала: с прошлого года задолжали они богачу. Хочется старику пристроить дочь к богатству. А Сухэ — вечный солдат. Какой толк от солдата? Он нищ и всегда голоден. Кто будет кормить жену и детей? Сегодня он здесь, а завтра на войну погонят… Понимал и Сухэ, что не с руки ему тягаться с богатеями, а потому и не говорил девушке о своем чувстве. Но любовь, что верблюжья колючка: не легко ее вырвать из сердца, глубоко она пустила корни. У Янжимы отбоя нет от богатых женихов, сватались даже князьки, тайджи. Пусть сама выбирает.

Не знал Сухэ, что каждый раз после его ухода Янжима становится грустной, неразговорчивой и ждет не дождется его следующего прихода. Запал ей в душу высокий, статный солдат с огненно-черными глазами и крутыми, властными дугами бровей. Лучше умереть, чем жить без него, бросить все и уйти куда глаза глядят. Добрый и ласковый — и глаза больше ни на кого не хотят глядеть. Он не как все. От него не услышишь дурного слова. Все больше задумчивый, печальный. А если начнет рассказывать, то будешь слушать хоть до утра. С отцом почтителен. Запросто приносит ему нюхательный табачок, развлекает всех песнями или обучает Янжиму играть в шахматы или выводить огрызком карандаша буквы. В погожие дни они иногда уезжают в степь, возвращаются под вечер иззябшие, но счастливые. Но еще ни разу не заводил он разговор о любви.

А сегодня Янжима почему-то догадалась: будет такой разговор. И сладко заныло сердце. Что сказать в ответ?

Кони взбирались по крутому склону сопки. Они шагали теперь рядом. Сухэ наклонился и легонько обнял девушку.

— Расскажи что-нибудь, — попросила она. Голос дрожал.

Сухэ улыбнулся:

— Расскажу тебе сказку о девушке — похитительнице сердца. У бедных родителей была дочь-красавица. Сватались за нее всякие знатные тайджи, да Гуны, да ваны. А рядом жил бедный солдат сайн-эр— добрый молодец. Да только у этого доброго молодца ничего, кроме шапки и хантаза, не было. Был он весел, пел песни, никогда не унывал и даже не знал, что на свете есть любовь. А девушка была злой волшебницей: она похитила сердце у бедного солдата. И стал он с того дня сохнуть да петь печальные песни…

— Ты хитрый, Сухэ! — смеясь, воскликнула Янжима. — Не такая уж она злая, эта девушка… Может быть, она тоже тебя любит.

— А почему меня? — изумился Сухэ.

Оба расхохотались.

Кони остановились на вершине. Бескрайная ширь, открывшаяся взору, захватила молодых людей. Они замерли, поднявшись на стременах и взявшись за руки. О чем они. думали в эти счастливые минуты? Трудно сказать. Но оба поняли, что сроднились навсегда и что с этого дня и до самого конца их кони побегут рядом.

Они вернулись в Худжирбулан под вечер, когда небо запылало багровым пламенем. Сухэ долго толковал со своим будущим тестем. А тот лишь согласно кивал головой. Янжима проводила жениха до казарм. Уже расставаясь, он вынул из-за пазухи бережно сложенный газетный лист и сказал:

— Спрячь у себя в божнице…

ПЕРВЫЕ УСПЕХИ

Армия «многими возведенного» делилась на две части: на столичную, которая размещалась в Урге и ее окрестностях, и на худонскую — удельную. Еще маньчжуры установили, что все мужское население (кроме лам) в возрасте от восемнадцати до шестидесяти лет должно считаться находящимся на военной службе. Вся Монголия была разделена на войсковые соединения — хошуны. Монгольские войска представляли собой конницу. Во главе десятка аратских хозяйств стоял дарга — начальник. Пятнадцать десятков составляли сомон, которым командовал «сомон у зангин» — командир эскадрона. Пять-шесть сомонов сводились в полк. Хошуны объединялись в аймаки. В мирное время войсковые командиры выполняли обязанности обычных чиновников, наблюдали за тем, как араты выполняют распоряжения властей.

Если цирикам столичного гарнизона еще полагалось жалованье и обмундирование, то расходы на содержание худонцев целиком возлагались на хошунные управления. Изредка худонским цирикам поставляли мясо «тощих коз», в остальное время они сами добывали себе пропитание. Регулярного обучения худонцев не существовало. Это была не армия, а пестрый сброд, без крепкой дисциплины, без современного вооружения, без грамотных в военном отношении начальников. Все это сборище могло разбежаться в разные стороны при первом же серьезном натиске противника.

Были два человека, которые ратовали за создание монгольской регулярной армии по типу заграничных, в частности русской, — это Максаржаб и Дамдинсурун. Дальновидные полководцы, они понимали, что существующее войско нельзя считать боеспособным. Нужны реформы, иностранные военные инструкторы, которые помогут перестроить армию на современный лад и обучить ее, нужно вооружение: пушки, пулеметы, винтовки. Максаржаб и Дамдинсурун посылали на имя богдо памятные письма с требованием реформ и критикой существующих порядков в армии. Письма раздражали хана и его свиту — слишком уж резок был тон посланий. И хотя Максаржаба поддерживали люди с государственным умом — Ханда-Дорджи и Намнан-Сурун, реорганизация армии все откладывалась на отдаленные времена.

— Я знаю этого мятежника Максаржаба, — выкрикивал пьяный богдо, — он метит в военные министры! А потом и до меня доберется. Смуту среди аратов сеет, ругает новые порядки. Мои войска пойдут на смерть, защищая меня.

Максаржаб и Дамдинсурун были высланы из столицы на запад, в далекий Кобдо. Послали туда их не без тайного умысла. До сих пор в неприступной Кобдоской крепости отсиживался со своим гарнизоном последний маньчжурский губернатор. Продовольствия в крепости могло хватить на несколько лет. Амбань не терял надежды на помощь из Китая. Ему даже удалось послать в Синьцзян верных людей с донесением. Он требовал военной поддержки и уверял, что из Кобдо можно будет начать широкое наступление на Ургу.