Синий олень. Трилогия

– Молчать! – рявкнул Царенко. – Это ты трус, что в плен сдался, а у меня в полку мальчишки землю кровью поливали, но врагу не сдавались! Такие, как ты, не знают, что такое бесстрашие и героизм!

И тут Злата Евгеньевна закричала так, что все в испуге смолкли, лишь в буфете звякнул хрусталь:

– Замолчи! Бесстрашие? Героизм? Это те герои, которые в фильмах про войну снимаются, это они герои и патриоты, а про нас правды никто не напишет! Думаешь, все солдаты прямо‑таки жаждали за Родину и за Сталина жизни отдать? Но шли в бой, потому что иначе было нельзя – ты же сам из пистолета расстреливал тех, кто под огнем назад поворачивал. Но ты хоть сам вперед бежал, а этот в Кремле сидел и приказы издавал: «Ни шагу назад!»

– Не надо, Златушка, – мягко возразил генерал, – иначе в то время было нельзя.

– Нельзя! Конечно, нельзя, он знал, что делал – детишек безоружных живым заслоном перед танками поставил и трусами еще их называл за то, что жить хотели! Генералов опытных в тридцать седьмом уничтожил, армию развалил. Ты сам был бы грамотней, так у нас в полку в два раза меньше бы народу погибло! Но теперь‑то что – время пройдет, могилы землей прорастут, и люди все забудут. Я и сама все забыла, все тебе простила. Только Федю Бобрика простить не могу. Забыла, казалось, а нынче опять перед глазами встало и стоит – глаза его, и как бежал он, за голову держась. Ему ведь еще и девятнадцати не было, – застонав, она закрыла лицо.

Петр Эрнестович мгновенно оказался рядом с женой и отвел в сторону ее руки:

– Не надо, Златушка, слышишь? Посмотри на меня сейчас же!

– Пусти, Петя, – Злата Евгеньевна подняла на генерала заплаканные глаза и тихо сказала: – Уходи из моего дома, Герой Советского Союза генерал Царенко. Уходи и не возвращайся сюда. Никогда.

В полном молчании генерал повернулся и вышел. Петр Эрнестович, тревожно глядя на жену, крепко взял ее за талию:

– Злата, пойдем, тебе обязательно надо сейчас выпить лекарство и прилечь. Ада, пожалуйста…

– Да‑да, уложи Злату, Петя, я принесу торт.

Петр Эрнестович вернулся минут через десять – без жены. Гости еще с полчаса поболтали, выпили чай с тортом, а потом тактично начали расходиться. Последними уходили Синицыны, и Ада Эрнестовна отправилась проводить их до метро. Сергей решил, что в сложившейся ситуации ему лучше всего заняться общественно‑полезным делом. Собрав со стола грязную посуду, он понес ее на кухню и вывалил в раковину, разбив при этом одну из тарелок.

– Авария? – зайдя на кухню, поинтересовался Петр Эрнестович и начал рыться в аптечке.

– Всего одна тарелка, – собирая осколки, буркнул Муромцев‑младший.

– На фоне твоих прошлых подвигов это большое достижение, – похвалил его старший брат. – Слушай, ты не знаешь, где у нас анальгин? Ни одной таблетки не могу найти, а голова, как паровой котел.

– Наверное, Ада все выпила, ты же знаешь, что анальгин – ее любимое кушанье, – выбрасывая осколки в мусорное ведро, ответил Сергей. – Сильно болит? Сейчас посмотрю у нее в комнате – наверное, она запихнула пару пачек в свою любимую старую сумку и забыла.

Зайдя в комнату Ады Эрнестовны, он вытащил из шкафа старую кожаную сумочку с блестящим металлическим замочком.

Внутри лежали перевязанные тонкой лентой письма ее погибшего мужа, пилочка для ногтей, фотография маленького Сережи с котенком на руках и крохотная коробочка с золотыми украшениями, обитая красным бархатом. Анальгина не было.

Вывалив все содержимое на кровать, Сергей перевернул сумку и для очистки совести с силой ее потряс – вдруг облатка с анальгином затерялась где‑то меж складок шелковой подкладки. Оказалось, что старенькая материя кое‑где отпорота от кожаного корпуса сумки, и откуда‑то из глубины неожиданно вылетел, покружился в воздухе и упал на пикейное покрывало пожелтевший листок бумаги.

Сергей автоматически прочитал начало: «Милая Ада…» и сложил письмо пополам, чтобы втиснуть в перевязанную ленточкой стопку. Взгляд его при этом невольно скользнул по подписи в самом конце: «Муромцева Клавдия Ивановна, 10 марта 1953 года».

Муромцева Клавдия Ивановна – так звали мать Сергея, которую он с тех пор, как себя помнил, считал умершей. Дрожащие руки его торопливо развернули пожелтевший лист, неровные буквы прыгали перед глазами, мешая вникнуть в смысл прочитанного.

Милая, Ада!

Я знаю, что вы с Петенькой мне не велели, видеть Сереженьку, и даже не разрешили писать вам. Конечно, мне было тяжело, но я всегда узнавала про вас стороной и все знала. Знаю, что Петя вернулся с войны живой, женился и занимается своей наукой – он ведь и смолоду увлекался, всегда с отцом разные научные споры вел. Знаю, что твоего мужа убили, что ты в войну работала в эвакуации и забрала туда с собой Сереженьку. Спасибо, что сберегли моего сыночка, что заботитесь, бережете, в университете обучаете. Только ведь я мать, у меня тоже сердце болит – увидеть бы его, поговорить, обнять. Вы с Петей говорили, что я кругом виновата, с презрением смотрели, как на гниду. Но только ведь люди разными рождаются – вы гордые, смелые, а я простая женщина, меня страх под себя подмял. Потом, я ведь ждала ребенка, ты ведь это не пережила, тебе не понять. И хоть вы никогда не интересовались, но у меня родилась девочка, ваша сестра Людочка. Сейчас я работаю акушеркой в роддоме, а Люде уже семнадцать, и она поступила в институт, чтобы выучиться на доктора, а не так, как я, быть простой акушеркой. Мне она иногда по работе помогает, и руки у нее золотые. Только она ведь еще несмышленыш, девочка, ей и одеться надо, и погулять, а зарплата у меня маленькая. Поэтому я прошу тебя, Ада: я ведь твой приказ выполнила, когда вы с Петей мне велели отдать вам Сереженьку и на глаза ему не показываться. Так и вы выполните мою просьбу: помогите немного Людочке. В квартире у вас еще со старых времен много было дорогих вещей, и вам все осталось, потому что я ушла в одном платье, а ведь Людочка тоже имеет право, она тоже Эрнесту родная дочь. И если поможете, то я, как и обещала, Сереженьку беспокоить не буду. А то ведь мне придется его просить, чтобы он родной сестре помог, а я и сама не желаю после стольких лет ему своим родством навязываться.

Муромцева Клавдия Ивановна, 10 марта 1953 года.

Трижды перечитав письмо, он сложил пожелтевший листок по старому сгибу и сунул его в карман брюк, а затем начал медленно укладывать обратно разбросанные на кровати вещи – перевязанную стопку писем, пилочку для ногтей, обитую бархатом коробочку. Застегнул блестящий замочек, водворил сумочку на ее прежнее место в платяном шкафу и остался стоять посреди комнаты, не зная, что делать.

– Сережа, – громко позвал из прихожей старший брат, – ты где, у Ады?

– Да‑да, я здесь, я не нашел анальгин, – он дотронулся до письма в кармане.

– Бог с ним, с анальгином, звонит Варвара Терентьевна.

– Да? А это еще кто?

– Какой же ты, – заглянув в комнату, упрекнул его Петр Эрнестович, – ничего не знаешь, никого не помнишь. Варвара Терентьевна, из месткома. Она для тебя путевки всегда выбивает.

– Ну, и? – угрюмо буркнул Сергей, занятый своими мыслями. – Выбивает, что дальше?

– Да ничего, – внимательно посмотрев на брата, ответил Муромцев‑старший. – Варвара Терентьевна поздравила меня от имени профсоюза с годовщиной Победы и сказала, что есть «горящая» путевка в Нафталан – это в Азербайджане – в санаторий имени Кирова. Курорт бальнеологический, для больных с заболеваниями суставов, с целебными грязями, но в этом году они открыли отделение для желудочников. Там недалеко источники Истису и Бадамлы, минеральную воду привозят прямо оттуда – как раз то, что тебе надо. Человек ждет у телефона, что ответить – поедешь или нет? Быстрей соображай, Сережа.

– Поеду, – равнодушно ответил тот, вновь нащупав письмо в кармане, – почему не поехать, какая мне теперь разница.