Страница 27 из 52
Командир подумал и, чуть прищурившись, кивнул.
– Хорошо, военврач, сделаю, как просишь, – отрывисто сказал он и с легкой иронией в голосе добавил: – Сумел ты обвести вокруг пальца меня, так попробуй, обмани и смерть…
– В те дни смерть поджидала нас на каждом шагу, – сказал генерал, – и в те дни сорок второго еще никто не знал, где конец войны, и кому суждено до него дойти, а кому нет. Но наша Златушка и военврач Петр Муромцев полюбили друг друга, и я сам зарегистрировал их брак, а через двадцать минут после этого наши войска получили приказ готовиться к наступлению, поэтому мы с товарищамив тот день не успели даже толком поздравить молодых. Поэтому я хочу выпить за них сейчас. За тебя, Злата! За тебя, Петр! – он пристально посмотрел на неохотно поднявшую свой бокал Злату Евгеньевну, потом перевел взгляд на Сергея и неожиданно нахмурился: – А ты чего не пьешь? Чего морщишься? До дна надо, до дна!
– Мне нельзя, – робко возразил тот.
– По такому случаю можно! Нужно! – сердито возразил генерал. – Пей!
– Извините, но я болен, мне действительно нельзя.
– Молодежь! – Царенко презрительно повел носом и вновь поднялся, постучав по столу, чтобы привлечь внимание расшумевшихся гостей: – И опять я хочу сказать, товарищи, потому что время у меня подпирает. Молодежь нынче пошла не та, что в наше время, и мы, может, сами в этом виноваты – забаловали их, изнежили, – он сердито повернул свое побагровевшее лицо к Сергею: – Знаешь, какими орлами были твои папка с мамкой? Помню, в сорок четвертом бой шел на переправе – снаряды вокруг рвутся, Златушка и санитарам вытаскивать раненых помогает, и перевязывает на месте, а если нужно, то к бате твоему бойца тащит. Петр как заговоренный был от пули – двух врачей на месте убило, вокруг него снаряды рвутся, а он оперирует себе прямо тут же на берегу, как нарыв в больнице режет. Многие раны нужно было сразу на месте обрабатывать, иначе конец солдату – тогда пенициллин до нас еще не дошел. Хотя еще в сорок втором был случай, когда мы в Москву к одному профессору нашего политрука Витю Веселова отправили – его там сумели спасти.
– Позвольте, позвольте, – заинтересованно воскликнул Оганесян, – Веселова я помню, он был одним из первых, кому мы ввели препарат. Можно сказать вслепую – испытаний еще не проводили, нужной дозы никто не знал, но он умирал, и выхода не было.
– А, так это были вы, доктор! – повернувшись к академику, сурово покачал головой Царенко. – За Виктора нашего, конечно, до земли вам поклон, но что же вы так плохо работали? Почему в сорок четвертом еще не было пенициллина?
– Вообще‑то он уже был, – со вздохом отозвался Оганесян, – мы под руководством Зины Ермольевой готовы были провести клинические испытания еще в сорок втором, но слишком долго тянулся спор о том, чей пенициллин лучше – наш или английский. Слишком долго! Не знаю, какова здесь доля моей вины, но прошу прощения, – старый академик поклонился с присущим ему изяществом движений.
– Меня в том бою ранило в грудь, – отвернувшись от него, продолжал генерал. – Вода была ледяная, я с головой ушел под воду. Злата и еще одна наша девушка, Вера Демчук, вытащили меня, оттащили в медсанбат на берегу, и Петр зашил рану, а то бы я истек кровью – пулей мне порвало внутри какой‑то важный сосуд. Сам я ничего этого, конечно, не помню – Вера потом рассказала. Она отвезла меня в госпиталь, выходила, а позже мы с ней поженились. Двух сыновей она мне родила, а в прошлом году покинула меня – скончалась от рака.
– Вечная ей память, – поднимая бокал и глядя прямо перед собой, произнес Петр Эрнестович, и Злата Евгеньевна тихо повторила за мужем:
– Вечная память.
– Спасибо. Но я опять вернусь к тем временам. Выйдя из госпиталя, я представил к ордену Красной Звезды санинструктора Злату Волошину. К сожалению, награда эта до нее не дошла – возникла путаница из‑за того, что она сменила фамилию и основное место жительства. Сейчас награда, наконец, нашла свою хозяйку. Я, собственно, и приехал сюда, чтобы лично вручить тебе, Златушка, твой орден. Хотя полагается делать это в официальной и торжественной обстановке, но мне, как бывшему командиру и старому фронтовому товарищу разрешили вручить тебе боевую награду у тебя дома.
Во внезапно наступившей тишине Царенко торжественно передал Злате Евгеньевне коробочку с орденом и троекратно облобызал ее.
– Спасибо, – тихо сказала она, невольно отстраняясь и вертя в руках коробочку. Гости дружно начали аплодировать, а вечно недовольный жизнью Камышев сердито застучал ложкой по столу:
– Что за «спасибо»! Следует сказать «Служу Советскому Союзу!».
– Это я должен сказать тебе спасибо, – глядя в глаза Злате Евгеньевне, глухо произнес генерал. – Потому что мы ведь с тобой сегодня впервые видимся после того боя. Спасибо, за то, что спасла мне жизнь, и прости, что не сумел сказать тебе этого раньше.
… Вытащив командира и доставив его в госпиталь, она вернулась на берег, и после этого еще в течение шести часов попеременно то окуналась с головой в ледяную воду, то стыла на берегу под порывами холодного осеннего ветра, перевязывая раненых товарищей. Лично для нее это был один из тех дней, когда женщине положено особенно бережно относиться к своему здоровью. Девушкам‑бойцам для таких дней специально выдавали бинты и вату для гигиенических прокладок, теперь же у нее прокладка превратилась в кусок бурого льда. После боя Петр, не видя нигде своей жены, в тревоге попросил легкораненого Диму Векшина ее отыскать – сам он оказывал помощь раненым и никак не мог отойти. Дима вернулся через час, неся Злату на руках – молодая женщина была без сознания, лицо ее пылало от жара. Очнувшись утром следующего дня, она, едва пошевелившись, вскрикнула – боль внизу живота была такая, словно ее жгли каленым железом.
Спустя десять лет после бесчисленного множества мучительных процедур, инъекций и грязевых ванн врачи вынесли окончательный приговор: детей у нее не будет никогда. Муж привез ее из больницы, где проходил консилиум, накапал успокоительного, уложил в постель и лег рядом, крепко обняв за плечи. Злата прижалась к нему и неожиданно уснула – подействовало лекарство. И тогда во сне впервые к ней пришел, а затем начал повторяться почти каждую ночь один и тот же кошмар из далекого сорок первого. Перед глазами вставало лицо Феди Бобрика, он сжимал виски, его круглое лицо было искажено от боли, но взгляд был не мутным, как тогда, а умоляющим и полным страдания. Злата бежала ему навстречу, но не успевала добежать – дернувшись и раскинув руки, Федя падал с простреленной головой.
О ее кошмарах не знал никто, кроме мужа. В шестьдесят втором Петр Эрнестович отвез жену к известному гипнотизеру, и после нескольких сеансов Злата Евгеньевна смогла, наконец, спать спокойно…
– Ну, вот, ты получила‑таки наконец свою награду, Златушка, – сказал генерал, – я теперь спокоен. К сожалению, нам пора – я уже говорил, что нас ждут в Смольном. И хотя сейчас, конечно, новые веяния, все же хочу предложить последний тост. За то, чтобы в будущем все опять встало на свои места. Светлая память великому Сталину, товарищи!
Во внезапно наступившей мертвой тишине Оганесян слегка покашлял и, покачав головой, сказал:
– Смелый вы человек, товарищ генерал, сейчас это имя не в почете.
– А я всегда был смелым, – усмехнулся Царенко, – Это шакалы, которые раньше при нем пикнуть боялись, теперь подняли головы и завыли, но для тех, кто прошел войну, это имя всегда будет священным, потому что с этим именем мы шли в бой.
– Я за Иоську никогда не пил и пить не буду! – побагровев, закричал Камышев и со стуком поставил на стол свой бокал. – Я с этим именем два года в окопах мерз, год в концлагере голодал и за это потом еще пять лет на лесоповале топором махал. Там бы и сгнил, если б Сурен Вартанович до Берии не дошел и не доказал, что я нужен советской науке. Когда Иоська подох, я от радости богу свечку поставил, хоть я и атеист. И всем всегда скажу: Сталин был трус, подонок и сволочь!