Осада

Визит «мымры» почему-то отложился до среды, очередные дела. Воспользовавшись этим, отец Дмитрий, вновь прибыл к церкви Иконы всех скорбящих радости. По часам выходило как раз время вечерни. И как раз у крыльца стояли мертвые, дожидаясь. Всего четверо. Мимо, на безопасном расстоянии, шли прохожие, торопясь по своим делам, и уже не обращая внимания на скопившихся зомби. Косились только на отца Дмитрия, ведь на сей раз он был в рясе.

Батюшка внимательно осмотрел живых мертвецов, даже подошел поближе. Настолько, что мертвые стали оборачиваться на него. А затем, когда зомби постреляли и вывезли, – тоже вещь, ставшая привычной за последние сутки, и ведь как быстро привычной! – а зеваки, убрав мобильники, разошлись, принялся разглядывать обычный амбарный замок, на который и закрывалась церковь. К его удивлению, дужка петли на косяке оказалась перепилена, он, воровато оглянувшись, вошел в церковь без труда. И в неверном свете заходящего солнца, стал осматриваться.

Церковь уже разграбили мародеры. Оглядев пустой наос, лишенный подсвечников, даже паникадила, он вошел в алтарь. Тут сохранилось немногое, пустой книжный шкаф лежал на полу, престол так же разворочен, не говоря уже о жертвеннике, который тоже пытались вытащить, несмотря на его немалый вес. Здесь несколько дней никого не было – стол успел зарасти пылью, проникавшей через растворенное окно. Ступив на жертвенник, отец Дмитрий, легко подтянувшись, добрался до окна – прыгать оказалось невысоко и как раз в траву. Можно рискнуть.

Он спустился, походил еще по алтарю, а затем зашел на ближайшую заправку, купил две пятилитровых канистры керосина ТС-1. И вернувшись в церковь, спрятал их за поваленным книжным шкафом. Затем зашел к конкурирующей заправке, приобрел еще две канистры. Вернулся, схоронил под жертвенник. Огляделся и ушел уже окончательно, довольно потирая руки. В голове потихоньку рождался план. План мести. План такого рода, о котором говорить вслух не хотелось.

47.

Микешин вернулся домой поздно. Колька видимо, заждался, открывая ключом дверь, он уже слышал недовольный голос четырнадцатилетнего пацана, разговаривавшего по телефону с приятелями.

– Только что заявился, ну все, до пока! – обрывок разговора, брошенная на стол трубка, Колька вышел в прихожую. Прислонился плечом к стене, прищурившись рассматривал вошедшего. Наконец, поинтересовался:

– Ну и где ты пропадал столько? Тебя уже спрашивали и не раз. Я ж говорил, что сегодня придут, нет, ускакал.

– Кто спрашивал? – он устало свалил сумку на пол. Забегаешься, пока что-то купишь. И никаких доходов не хватит. Даже выплаченных за паясничанье в храме Ктулху.

– Да эта, красотка из телевизора. Лена Домбаева. Ты ее знаешь, небось получше, чем я. Потеснее, так сказать.

– Не надо пошлить, – нахмурившись, ответил Кондрат. Парень возвел очи горе.

– Ох, надо же, мы задели их личные чувства. Я по телику видел, какие у вас чувства. Передавали с подробностями. Да и она рассказывала в новостях на музыкальном про ваш шабаш в храме….

– Николай!

Он замолчал. Обиделся. Он вообще такой: вроде бы колючий, но как только колючки отведешь, сразу понимаешь, сколь беззащитная под ними оболочка, сколь легко ее потревожить единственным прикосновением. Мальчишки, они все такие. Или ты оцарапаешь его сердце, или он твое.

Кондрат покачал головой. Подошел и обнял осторожно. Колька, конечно, вырвался и ушел в кухню. Ревнует. Наверное, на его месте он и сам бы ревновал. Хотя, почему бы. Ведь тоже ревнует – когда Колька уходит к своим, «в банду», по его собственному выражению. Хотя какая это банда, но все же… Он потер лоб. Порой ведет себя, как наседка. Но тут уж ничего не поделаешь. Раз Колька достался ему, Микешин не мог поделиться своим сокровищем с кем-то еще. Тем более, не мог смириться, чтобы само сокровище вот так вот уходило невесть куда с этими типами…

– Блудница Домбаева, как ты велишь говорить, скоро придет, – наконец, произнес Николай несколько сдавленно. – Приказано было сообщить, чтоб ты ее дожидался как штык.

– Хоть по делу или как?

– А ты сам догадайся, – и Колька снова скрылся в кухне. Сел на скрипнувшую табуретку, ожидая, когда Кондрат разденется и придет. Отец дьяк в отлучении скинул с себя пиджак, снял ботинки. И в это время в дверь позвонили. Он открыл, как был, с одним ботинком в руке.

На пороге стояла обещанная гостья, Лена Домбаева. В легком платьице, с декоративной сумочкой через плечо, в которую и положить-то можно разве дамский платок да флакон духов, и туфлях с бабочкой со стразами.

Кондрат опустил ботинок.

– Проходи, – тихо произнес он, почему-то все время пытаясь называть ее на «вы». Как-то само собой сложилось, он «выкал», она «тыкала», потом он решил не выделяться, но переломить себя оказалось куда сложнее. С Миленой было проще, некстати подумалось ему.

Лена переступила порог однокомнатной квартиры Микешина, огляделась. Николай не вышел, по-прежнему сидел в кухне. Наверное, стоит быть ему за это признательным, ведь по поводу Домбаевой он имел специфическое мнение, и непременно бы высказал его. А портить людям настроение и колоться Колька умел, как никто другой. И все-таки он старательно прижимает к груди парня, порой не давая и вздохнуть тому свободно. Как мазохист, вжимает острые колючки в грудь, получая при этом странное, непостижимое разумом, удовлетворение. Или он просто настолько боится расстаться?

– Заходи в комнату, присаживайся. Коля говорил, что ты хотела со мной встретиться. Я в полном твоем распоряжении.

Лена странно посмотрела на него. Присела в предложенное кресло и оглянулась на хозяина дома.

– Что-нибудь выпьешь?

– А тебе положено? – и тут же. – Если есть, мартини. Нет, давай лучше коньяк.

Он разлил по рюмкам, но пить не стал, только чуть пригубил. А когда поднял глаза, заметил, как Лена впилась взглядом в его тонкие белые пальцы. Смущенно убрал их под стол.

– Я о… не знаю, как это сказать. Я… одним словом… мне исповедаться бы. Можешь устроить?

Он молча смотрел ей в глаза. Домбаева сосредоточенно изучала полупустую бутылку пятизвездочного «Арарата».

– Ты же знаешь, меня отстранили на два года.

– Из-за него? – она кивнула в сторону кухни, будто видела сквозь стену.

– Из-за всего. Я же подписал ту бумагу в Патриархию. Еще был чем-то недоволен, а ведь катался как сыр в масле. Вел себя, как мальчишка.

– Ты и так мальчишка, – он запунцовел в неожиданном смущении, – Тебе всего двадцать четыре.

– А тебе больше? – неожиданно для себя спросил Микешин.

– А мне двадцать пять. Так что с исповедью?

Он вздохнул.

– Прости. Я не могу. Да и раньше не мог. Дьяк, он же рядовой Церкви, может только крестить, да читать проповеди. Рукоположили бы в священники, тогда мог бы совершать все богослужения и таинства и иметь свое мнение. Хотя мне еще тридцати нет, а раньше не положено.

– Я не знала. Но я хочу.

– Могу порекомендовать отца Савву из нашей церкви.

Она покачала головой.

– Ты не понимаешь. Я тебя знаю. Ты хороший. И я хочу рассказать тебе. Ты все равно не будешь говорить, хоть под клятвой, хоть без.

– Это будет посмешище. Или сеанс у психолога.

– Для тебя это одно и то же.

– Понимаешь, – смутился он. – Я все же человек воцерковленный. Да, вот несмотря на все. И потом, я же не могу отпустить тебе грехи.

– Не надо. Я… я забыла, я же не крещеная.

– Но тогда…

– Ты можешь со мной просто поговорить?

– Да, конечно.

– Тогда поговори.

На кухне зашкворчала сковородка. Все ясно, Колька услышал об исповеди и решил не дожидаться. Ну ничего, разогреть вчерашние голубцы он сумеет. Ему не привыкать – к Кондрату и в пору его служения часто и надолго наведывались гости. Или сам Микешин уходил с иереем на разные требы, возвращаясь невесть во сколько. Ну это было на другой квартире, но все же. Вот странно, подумалось ему, а ведь вопрос следует ставить иначе. Почему Колька не оставил его. Неужели?..