Осада

Милена прошла в гостиную, я последовал за ней.

– У тебя бедно как-то, – произнесла она, оглядываясь. – Я уж забыла. Нет, сабли на месте висят, их я помню, – Милена заглянула в мельком в спальню. – Все занимаешься? И как?

– Пока мой учитель меня больше тыкает, чем я его. К тому же сегодня занятие пропустил, – она вошла в гостиную и снова огляделась.

– Уж очень все просто. Не свойственно твоему положению…. – Я пожал плечами, она продолжила. – Это мне квартиру подарили в конце восьмого, битком набитую антиком. Мать решила вложиться. Наверное, не зря. Он вроде как снова в цене.

– Он всегда в цене, – я вспомнил, как был поражен, когда впервые попал к ней. Словно в музей. А Милена водила меня по бесчисленным комнатам, покуда я окончательно не заплутал. И только тогда вывела в гостиную, где я и взял интервью. А на следующий день взял и саму хозяйку.

– Поставь музыку, только попроще, – попросила она. – Не твой антикварный металл. И, пожалуйста, не слова о мутантах.

– Ты хотела сказать, о мертвецах.

Она скривилась.

– Поставь романсы какие-нибудь. «Я ехала домой» в исполнении Чайки у тебя есть?

В их среде жуткой популярностью вот уже почти год пользовались русские песни и романсы конца девятнадцатого – начала двадцатого века. Естественно в современной обработке, их ускоряли, ломали до четырех четвертей – чтобы можно было танцевать, обрабатывали электронной музыкой. Пели в стиле хип-хоп, техно-панк, ар-эн-би, иногда наговаривали рэпом. Этот Чайка был самым известным из всех – сладкоголосой птицей гламура неопределенного пола и возраста.

– Знаешь, Чайки у меня нет. А вот песня нашлась, – в моей коллекции были и диски с довольно редкими записями. Романсы я не то, чтобы любил… просто, когда сбрасывал маску сам, становилось потребным послушать что-то тихое и умиротворяющее. – Как тебе Агриппина Гранская?

– Не слышала. А ты все-таки в курсе последних трендов.

Я улыбнулся.

– Стараюсь. Садись на диван, располагайся поудобнее.

Первые круги слышалось только тихое шипение старой записи, которую любезно отреставрировали в студии. Наконец донеслись первые гитарные аккорды.

– Моно? – поразилась Милена, оборачиваясь. Я присел рядом.

– Извини, тогда стерео еще не было.

«Я ехала домой, душа была полна

Неясным для самой, каким-то новым счастьем.

Казалось мне, что все с таким участьем,

С такою ласкою глядели на меня…».

Она затихла. Пошевелилась и стала вслушиваться. Голос Гранской не был сильным, эта воронежская певица начала прошлого века брала другим, неуловимым. Обычно это называется вкладывать в песню душу, но я бы не хотел говорить затертые слова в минуты звучания ее голоса.

Я оглянулся на Милену. Она смотрела на музыкальный центр, не отрываясь. Потом, по прошествии какого-то времени, оборотилась ко мне. Глаза блеснули. Она положила голову на мое плечо и спросила, что будет дальше. Когда я сказал, что ничего, запись кончилась, надо перевернуть пластинку, на другой стороне «В лунном сияньи…» – и хотел встать, но она удержала.

– Пусть останется на другой стороне. Не надо. Потом.

Какое-то время мы просто сидели, слушая тишину. На улице зажглись огни, освещая оранжевым светом тротуары и стены соседних домов.

– Спасибо, – наконец, сказала она. Я только плечами пожал. – А ты, наверное, часто ее слушаешь?

– Время от времени. Под настроение.

– Значит, у тебя тоже бывает такое настроение. Ты никогда… – и неожиданно сменив тему, продолжила: – Под гитару я еще ни разу не слышала. И так медленно. Знаешь, я хотела поехать в «Обломов», но он сегодня до одиннадцати работает, из-за комендантского часа. Там как раз Чайка должен был выступать.

И замолчала на полуслове. Молчал и я. Говорить было не о чем, но как ни странно, в этот раз наступившая тишина нисколько нам не мешала. Милена смотрела в окно на огни большого города, потом перевела взгляд на музыкальный центр, слабо светившийся призрачным голубоватым светом. Неожиданно произнесла.

– Переверни пластинку. Я хочу дослушать.

Я поднялся. Исполнил ее просьбу, и вернулся на диван. Милена склонила голову на мое плечо. Спросила едва слышно:

– А какой это год?

– Четырнадцатый. Тысячу девятьсот.

– Я поняла. Наверное, люди тогда были другие. Странно смотреть сейчас на них. Вроде бы и предки, и вроде бы… как другая цивилизация…. У тебя есть ее фото?

– К сожалению, нет.

– Я о ней никогда не слышала. А в сети?

– Почти ничего, только что она обладала нежнейшим сопрано и скончалась в двадцать пятом, в воронежских коммуналках. Чудом сохранившиеся записи мне удалось найти в Воронеже. Их пришлось отреставрировать. У меня есть еще «Ямщик, не гони лошадей», написанный ее мужем, Яковом Фельдманом, на стихи приятеля Николая фон Риттера. Это был хит пятнадцатого года, а в следующем даже сняли фильму…

Гранская запела негромко: «В лунном сияньи снег серебрится…». Милена порывисто вздохнула и прижалась ко мне. Ком сдавил горло. Как же я мечтал о таких минутах – два года назад. Как ждал их. И как обманывался всякий раз, встречаясь с Миленой тихими августовскими вечерами, когда неугомонная столица, наконец, затихала, а она приходила ко мне – перед тем, как отправиться на очередную тусовку.

Или я сам обманывал себя – или, обманув раз Милену, не мог ждать от нее повторного снисхождения. Мы встречались на пороге, торопливо целовались, спешили в постель – и вскоре, не проходило и часа, она оставляла меня. Спеша к другому или другой. Для нее это не имело значения. Удивительно, я всякий раз надеялся, что мимолетность наших свиданий будет, когда-нибудь прервана. Что Милена останется, не только до утра, просто однажды вечером придя в мой дом, останется. Зарубкой на сердце. Щемящей болью утраты. Хоть чем-то.

Наверное, лишь когда Милена привела с собой сестру, тогда и появилась первая робкая зарубка. Не знаю, почему согласилась Валерия на этот маленький эксперимент с младшей, ведь она и тогда не слишком с ней ладила. Может, тоже пыталась снять свою маску.

И так вот, столкнувшись втроем в постели, нам суждено было разойтись совсем иным составом. Милена снова осталась одна – не представляю и сейчас, что она подумала, когда уходила, оставляя меня и сестру. Или под маской это не так чувствуется? Или из-под маски это не так заметно? – другим маскам, лишенным всякого выражения.

В тот день мне показалось, что моя встреча состоялась. И я поспешил забыть об устроившей эту встречу, избавиться от надсадного желания видеть, слышать, чувствовать. Она не ответила, только вычеркнула себя из моей телефонной книжки, и меня из своей. Как бы ставя точку.

Которая сегодня оказалась многоточием.

Тонарм плавно поднялся над пластинкой и величаво вернулся на исходную позицию. Милена повернулась ко мне. Лицо ее, залитое синеватым сиянием, исходившим от музыкального центра, казалось призрачным. Словно ее на самом деле здесь нет, а есть лишь видение усталого мозга, возжелавшего таким способом утишить мои тревоги.

Какое-то время мы просто сидели вместе. Затем Милена поднялась.

– Давай, я разогрею. Если у тебя есть чего.

– Должна быть запеканка вчерашняя. И лечо. Твоему избалованному вкусу подойдет вместо ананасов с шампанским?

Она рассмеялась.

– Я думала, ты ужинаешь в ресторане. Нет, только не туда, я не хочу сегодня от тебя уходить. Ты позволишь? Совсем, до утра, позволишь?

Она спрашивала разрешения. Она, Милена Паупер, просила остаться на ночь. Я грустно улыбнулся и кивнул в ответ. Мы перебрались в кухню.

– Надеюсь, твоя домработница нам не помешает.

– Вообще-то горничная или официантка, но я никого не заказывал.

– Тем хуже для них. И все же удивляюсь я на тебя. Сам не то поляк, не то литовец, а говоришь, как москвич. Горнишная.